— В подоле не в подоле, — начала она с беспечной доверительностью, — а вот меня скоро здесь не будет.

— Отправишься с ним в поле?

— Откуда узнал?

— Не надо быть психологом, — Лебедь рассмеялся.

— О чем ты хотел спросить? — Зойка сердито сдвинула брови.

— Сегодня собираемся у меня. Как всегда, после одиннадцати. Придешь?

— Нет. С этим кончено, Игорь Юрьевич.

— Будет Валерий Чиж.

— Подумаешь!

— Он нужный мне человек, Зойка. Ты же знаешь, сын генерала, своя машина. Хотим понемногу переместиться, когда отец уедет в Крым, думаем собираться у него на даче.

— Нет, Лебедь. Не приду.

— Что же, Зоинька, как знаешь, только гляди не промахнись!

— Я и гляжу. А вы лучше скажите, доктор, почему ваш пациент Вадим Аркадьевич Сырцов заявляет, что у него лейкемия? Вы поставили такой диагноз?

— Он сам. Я ни при чем. Человек внушил себе.

— Позволь, позволь, — припоминая, Зойка пристально глядела ему в лицо, — а почему однажды Динка тут, в ординаторской, ревела белугой, а ты утешал и говорил про какие-то камушки? Пустился во все тяжкие, чтобы отвернуть девчонку от соперника? Это честно, по-товарищески, да?

— Вот пристала! — Лебедь слегка побледнел. — Вадька сам виноват. Не я же ел сухари, начиненные настураном!

— Настураном?

— Им. Натуральным. Прочитай анамнез.

Зойка глядела на него и чувствовала, что теперь бледнеет сама. Значит, Вадим говорил ей правду. Она прошептала упавшим голосом:

— Стало быть, дела у него действительно плохи?

— Не знаю. Я ведь не бог, не царь и не герой, а всего лишь врач. — Лебедь снял докторскую шапочку, волосы рассыпались по влажному низковатому лбу. Он вытер его шапочкой, даже не заметив удивленного Зойкиного взгляда. Это было на него не похоже.

— Так как же, Зоя Васильевна?

— Не приду! — отрезала Зойка и уже сухим официальным тоном спросила: — Какие будут назначения, Игорь Юрьевич?

Из окон верхних этажей геологического управления видно далеко-далеко. В обеденный перерыв Вика поднимается из своей «бутырки», как сама она прозвала расположенную в нижнем этаже лабораторию, в буфет и проглатывает завтрак перед окном, поставив стакан с остывающим чаем прямо на подоконник. Глаза ее отдыхают от микроскопов, колбочек и бесконечных проб. Мягко белеют крыши, сверху напоминающие раскрытые посередине гигантские книги, круто взлетают улицы на гребни холмов, на которых, как на трех китах, раскинулся ее родной город.

Она смотрит на далекие лиловые сопки, на закованные сейчас льдами песчаные плесы «того берега», где летом лучшие, как ей кажется, в мире пляжи! Ох и весело же летом на левом берегу! Пароходы-трудяги не успевают перевозить всех желающих — бронзовых, белых, черных, старых, молодых — со всего города. Интересно бы подсчитать — сколько раз за двадцать лет пересекла она неоглядную трехкилометровую ширь батюшки Каргиня. Не менее трехсот, наверное. С тех пор как себя помнит, сначала с отцом и матерью, потом со сверстниками пересекала Вика могучую реку, а иногда на самой середине — бултых в воду, и вплавь до того берега. Отнесет обязательно далеко — и весело тебе и жутко...

Многое изменилось за последние годы. Голенастая, как кузнечик, девчонка превратилась в геолога и спортсмена. Раньше теннисистам было одно горе зимой, а теперь семь закрытых кортов — и она, Виктория Гончарова — чемпион области. Конечно, ей немного помогают ее сто семьдесят пять сантиметров роста, но дело не только в них, ей-богу. У нее есть воля к победе! А это, наверно, не последняя штука на свете. Так даже Зовэн говорит,

А придет ли Сырцов? Обещал. Вчера после концерта, когда они столкнулись на выходе, она в общей сутолоке все же успела шепнуть ему, что есть неотложное дело. Он, конечно, должен прийти. Зовэн говорит, что более обязательного человека не встречал.

Но как мог он спутаться с этим ничтожеством — Зойкой Скирдой! У нее уже три привода за пьянку, прямо тебе живая Катюша Маслова, хоть садись и пиши с нее новое «Воскресение»! Дура несчастная! Можно так хорошо прожить на свете, а ее все в болото тянет.

Вика отложила в сторону ступу, в которой размалывала очередную пробу, положила усталые руки на стол и взглянула в окно. Иней размыл на зарешеченном окне камералки четкие квадраты, и оно стало похоже на огромную белую вафлю. Нет, она только в шутку называет лабораторию «бутыркой». Правда, сюда никогда не попадает солнце (его загораживает глухая стена соседнего здания), но все равно здесь хорошо.

На полках с реактивами и кислотами всегда порядок, подстелена свежая белая клеенка; металлические шкафы со множеством делений, где хранятся образцы, в том числе очень редкие и дорогие, тоже сияют чистотой. Вика так привыкла к ним, что иногда ей кажется, что они живые, только до времени помалкивают, хранят свои сокровища. Со стены на этажерку с учебниками (она учится на заочном отделении геофака) спускаются нежнозеленые побеги филодендрона, разрослись уже вьюнки во всю стену. Над диваном висит теннисная ракетка, а рядом табличка с лаконичной надписью: «Здесь не курят». Исключения в этом строжайшем запрете она не делает даже для Зовэна.

Вика любила свою скромную работу. Даже репутация «первой ракетки» города не вскружила ей голову. Она оставалась сама собой. В душе она считала себя геологом, в анкетах так и писала: «геолог-лаборант». Она не любила слова «камеральный», оно ассоциировалось у нее со словами «камеристка», «камердинер», отражавшими узаконенные неравноправные отношения людей прошлых времен.

Еще сравнительно недавно Вика считала прошлые времена сплошным темным царством с отдельными проблесками света, как Пушкин, Менделеев, Чайковский, Левитан, а советская эпоха представлялась ей воплощением одних достижений, побед и радостей. Да, еще недавно она думала так, совсем по-детски. Потом поняла, что и в прошлом и в настоящем дело обстоит много сложнее. Особенно, когда вступила в народную дружину и воочию увидела, как много еще на свете больного и темного.

А случилось это так.

Как-то летом уже поздно вечером зашла она в «Гастроном» за покупками. В штучном отделе покупателей было немного и, как бывает в таких случаях, каждый чем-нибудь да обращал на себя внимание. У этой чересчур накрашены губы, этот едва держится на ногах, а туда же — рассовывает по карманам бутылки с пивом. Сколько у мужчин карманов — дюжина, две?.. А эти двое набирают водку, в запас, что ли? Или сразу вылакают столько?

Впрочем, мужчины были не одни. К ним вскоре присоединились две молоденькие особы — одна с белокурой копешкой начеса, в открытом ярко-оранжевом платье и красных туфлях на шпильках; другая одета менее кричаще, черная челка повязана голубой капроновой косынкой. Эту другую Вика помнила по школе, где года два была пионервожатой. На тоненьких пальцах у обеих еще заметны были следы чернил, а на руке уже звякали дешевые браслеты, и глаза раскрашены сверх всякой меры.

Вика вдруг подумала: неужели и эти будут лакать отраву? Может быть, у них именины? Тогда почему так поздно, уже почти одиннадцать. Впрочем, какое ей дело, почему ей нужно во все вмешиваться?

Когда компания проходила мимо, Вика невольно взглянула на мужчин более внимательно. Один, постарше, лет под тридцать, был высок, худощав; недорогой модный костюм сидел на нем небрежно и элегантно; с тонкой усмешкой на интеллигентном породистом лице он слушал своих спутниц. Вике показалось, что где-то она видела это лицо, но где именно — припомнить не могла.

Зато в другом Вика узнала наведывавшегося изредка в корт юного лоботряса Валерия Чижа, дважды срезавшегося на экзаменах в институт и уже третий год околачивавшегося без дела по ресторанам и спортзалам. Он и в самом деле немного смахивал на птицу со своими тонкими, прямыми, как палка, ногами и черным беретом, нарочито надвинутым почти на самые брови. В узком лице его было что-то глубоко порочное, почти отталкивающее.