Он стал пробираться к выходу.

Внезапно, словно по команде, купальщицы стали выходить из воды, с интересом глядя вверх. Глянул туда и Вадим. Ярко освещенные, почти под самым потолком стояли на вышке две девушки. Он снова узнал Дину и Вику. Дина стояла в полупрофиль, он отчетливо видел мягкие, словно обведенные гуашью, линии ее обтянутой черной шапочкой головы, шеи, плеч.

— Дина! Дина! Дина!

Первой вышла на трамплин Вика. Встав на самый кончик доски, она упруго взвилась над бассейном, описала ласточкой дугу, но в воду ушла не совсем ловко, подняв каскад светлых брызг.

Настал черед Дины. Легко ставя ступни длинных точеных ног, она тоже прошла неспешно на край доски, покачалась, как бы пробуя упругость, встала спиной к бассейну.

Все затихло. Слышно стало, как где-то стекает струйка воды. Изогнувшись и неуловимым движением отделившись от трамплина, Дина на мгновение повисла в воздухе, перевернулась через голову и, когда вытянутые руки коснулись воды, выпрямила гибкое тело и почти бесшумно ушла вглубь. Будто, играя, плеснула большая рыба.

Долго следил Вадим, как она уплывала к противоположному краю бассейна. Глаза его затуманились. Она любила его. Пусть не сбылось. Но она есть на свете. И когда-то в тундре совсем еще зеленой девчонкой провела с ним ночь в тесном спальном мешке. И вздрагивала при каждом его движении...

Вадим вышел на улицу. Был смутный час сумерек. Медленно догорала узенькая лимонно-желтая полоска зари. Догорала где-то далеко, кажется, прямо в снегах. «Быть завтра ветру», — невпопад подумал Вадим

Должно быть, к вечеру даже стены училища уставали от звуков. Словоохотливый старый швейцар давно сидел молча, свесив голову. А в классах все еще везде шли занятия, из-за плотно прикрытых дверей доносилось приглушенное пение, пиликанье скрипки, виолончельные пассажи, переборы баяна. Классов не хватало. И Ильза Генриховна занималась сегодня прямо в концертном зале, где на невысоких подмостках за желтым бархатным занавесом стоял инструмент. Заниматься сольфеджио в большом помещении даже лучше, а с подающими надежду учениками она всегда сама проходит сольфеджио. Однако сегодня Зойка была какая-то вялая, несобранная. Сколько раз Ильза Генриховна прерывала ученицу, стуча пальцем по клавише: Зойка сегодня определенно детонировала. Она рассеянно смотрела поверх головы педагога в пустую темную кулису и не особенно старательно тянула все эти «ми», «соль», «фа». Ох, не до занятий ей сегодня! Когда уж кончится урок! Хоть бы с Ильзой Генриховной, что ли, посоветоваться...

Не лучше было настроение и самой преподавательницы. Все еще не дождавшись ни благоприятных известий из Москвы, ни самого мужа, она теперь проклинала в душе тот день и час, когда он сообщил о возможности переезда. Устроил бы сначала все как следует, а потом бы говорил. Хороша и она сама: раззвонила по всему городу о предстоящем переезде, о передаче Архиповой учеников, даже о распродаже части мебели. Как теперь смотреть в глаза людям? Нет, довольно! Сегодня же надо позвонить Яну.

Когда Зойка в заключение урока неожиданно с чувством и пониманием спела песню Леля из «Снегурочки», Ильза Генриховна растрогалась и сказала искренне:

— Хорошо, девочка, только над верхами надо еще работать. Верха, милая, верха! А как у тебя с квартирой? По-прежнему у брата?

Вопрос кольнул Зойку в самое больное место. Да, она собиралась съехать от брата, собиралась переменить жизнь. Проклятая болезнь Вадима встала на ее пути. Видно, судьбу не обойдешь ни справа, ни слева.

— Он ушел, — глухо сказала Зойка.

Ильза Генриховна зябко передернула плечами. Было холодно даже в кофте ручной вязки, на которую ушло целых девять мотков отличной зеленой пряжи.

— Разве? — сказала она довольно равнодушно. Но тут же подумала, какие последствия может иметь эта новость для ее дочери и, спохватившись, участливо добавила: — Как же это получилось, дорогая? Ведь все кажется было хорошо и ладно?

— Он не может жениться. Он болен, — с трудом выговорила Зойка.

— А что такое? — Глаза Ильзы были как два чистых прозрачных турмалина, совсем такие, как в ее сережках.

— Разве вы не знаете?

— Нет.

— У него рак. Это тайна, вы понимаете...

— О да, да, конечно. Все-таки не верю. Такой цветущий, молодой и рак! Немыслимо!

Женщины помолчали.

— Что поделывает Дина? — спросила Зойка.

— В Москву собирается.

— А вы?

— Задерживаемся пока. Дела надо сдавать, наладить обмен квартирами, то да се... А у тебя какие планы?

— Не знаю сама... не знаю... — Зойка помолчала, покусывая губы, не выдержала и заплакала.

Ильза Генриховна положила руку на вздрагивающие плечи девушки:

— Я бы на твоем месте не отступалась. Мало ли что иногда говорят врачи. Они могут и ошибиться. А он оценит и полюбит на всю жизнь.

Но смысл слов не доходил до сознания Зойки. «Когда нас положат в землю — цветы будут грустить на наших могилках», — внезапно без всякой связи подумала она и вспомнила родную Журавлинку, сплошь затканную к концу лета желтыми кувшинками. В Журавлинке похоронено ее детство. А дальше что? Что дальше?..

Когда наконец девушка подняла голову, Ильзы Генриховны в зале не было. Зойка вздохнула, спустилась тихонько с подмостков и медленно побрела к гардеробу.

Домой идти не хотелось. Вадима там нет. Фенька жалуется на брата Ивана, да племяшки пищат на разные голоса. Куда же идти?

Зойка бесцельно побрела по пустынной улочке, осененной тонкими прямыми ветвями тополей. Сквозь них, как сквозь сито, сыпалась колючая снежная крупка. Поземка с лету хватала, несла ее по улице, и в качающемся свете фонарей казалось, что скованная стужей земля дымится.

Зойка опять думала о Вадиме. Может, действительно что-нибудь соврал Лебедь насчет его болезни? Ведь она ни разу не слышала об этом от профессора. А зачем Игорю врать, наговаривать? Разве они враги? Вместе росли в детском доме, у обоих невинно пострадали родители... Ах, если бы спасти Вадима, заменить испорченную кровь. Ей-богу, она бы дала свою кровь с радостью. Зойка не могла примириться с мыслью, что человек, который один протянул ей руку помощи, должен уйти из жизни.

А другие только ломали и раскрадывали ее душу. Сколько горя принес ей, например, этот Лебедь... А может, надоест ему шастать по девкам, может, все-таки он женится на ней? Была же она ему нужна почти два года. Сколько вечеров простаивала, ожидая у ворот его дома или напротив в булочной. Потом отмывала пьяного, отстирывала, таскала в чистку костюмы.

А что получила взамен? Распутные гулянки? «Нет, не надо мне Лебедя! — с неожиданной решимостью и злобой подумала она. — Ни гулянок этих, ни женитьбы. Ничего от него не надо. Хватит».

Ветер насквозь продувал зимние улицы. Она опять пошла, и ей становилось все более одиноко и холодно.

Что же именно оттолкнуло Вадима? Эх, если б заранее знать, где упасть... А теперь поздно. Думай не думай. И чем он так запал ей в душу? Видимо, все-таки добротой. Он очень добрый, все время молчит. Зато никто не умеет так слушать, как он. Нет, не станет она жалеть о той ночи. Просто будет помнить большие теплые ладони, грустные глаза. Теперь она знает: есть на свете и доброта, и честность, и настоящая мужская забота.

Куда же ей сейчас идти? Ни друга, ни теплого угла. А ноги уже сами идут по знакомой дороге, и снег покорно скрипит под модными сапожками. Неужто опять к Лебедю? В самом деле, вот уже и баня с прачечной, а дальше будет пошивочная на весь первый этаж, и над ней, на третьем этаже живет этот тип.

«Нет, туда я больше не пойду. Зайду лучше в баню, обогреюсь в вестибюле немного и поеду домой. Все-таки маленькие там».

Обрадованная внезапно пришедшим решением Зойка взбежала на тускло освещенное крылечко, рванула дверь и вместе с облаком холодного пара ввалилась в вестибюль.