Ильза Генриховна уже не спала, а дремала по обычаю в эти тихие утренние получасья. Она любила эти минуты, и домашние старались ее не беспокоить.

Резкий звонок заставил вздрогнуть Ильзу Генриховну, она выпростала из-под одеяла полную руку, нехотя потянулась к низкому туалетному столику с овальным зеркалом, ночником и телефоном.

Звонила Дина. Услышав в трубке ее голос, мать засветила ночник, взглянула на часы и удивленно спросила:

— Когда же ты успела исчезнуть?

— Я еще не приезжала, мама.

— Как? Ты еще на аэродроме? С отцом?

— Отец улетел.

— Почему же не едешь домой?

Трубка немного помешкала.

— Заболел Вадим. Понимаешь, заболел он. Он только что с поля.

— Ну и что? Ты доктор или жена ему?

— Я отвезла его в больницу и жду, когда закончится консилиум... Мама, я хочу привезти его к нам. Папа не возражает.

— Ополоуметь! Зачем это? Что подумают соседи!

— Наплевать на соседей. Надо его лечить. В больнице уход... — трубка осеклась и, помедлив, продолжала: — Больница перегружена. Я сама буду за ним смотреть.

— Выбрось эти бредни, Дина. Там без тебя обойдутся. А тебе с отцом надо было лететь.

— Пока он болен, я никуда не поеду.

Ильза Генриховна всего ожидала от дочери, но только не этого. Чтобы в доме был чужой мужчина, да еще больной! Конечно, с точки зрения этой девчонки, он не чужой, а чуть ли не жених. Но этому не бывать! Разве нормальная девушка может стать женой геолога? По полгода, а то и больше его нет дома. Ты жди, волнуйся, переживай за него. Нет, хватит! Я помучилась достаточно за свою жизнь и не позволю взбалмошной девчонке повторить роковую ошибку.

— Приезжай домой, поговорим, — сухо сказала мать и медленно положила трубку.

Ощутив, как сжалось и будто замерло сердце, Ильза Генриховна прикусила губу, полежала минуту с закрытыми глазами и только после этого накапала из склянки валокордину. В комнате разлился острый пряный запах. Выключив ночник, хозяйка раздернула на окне занавеси и зажмурилась от бившего в упор яркого солнца. Задернув назад половину, которая затеняла кровать, Ильза Генриховна легла снова.

Но блаженное состояние уже не возвращалось. Уже полезла в голову всякая чертовщина и про Грушу, и про училище, и про мастерскую, куда сегодня непременно надо занести моток шерсти — вот уж не думала, что не хватит шести мотков на кофточку. Неужели начинаю полнеть? И Грушка эта прелестна! До сих пор в ушах звенит от пылесоса, с которым она, конечно, нарочно, назло преследовала меня весь вечер: куда я — туда и она с этим гремучим змием. А попробуй-ка что-нибудь сказать. С удовольствием бы выставила, если бы можно было найти другую. А будут ли, интересно, роботы? Фу, какая чушь лезет в голову...

Да, опять жизнь грубо вторглась и отняла светлые коротенькие полчаса. Жизнь. А что это такое? Неужели тревоги и страхи, страхи и тревоги без конца? С тех пор как себя помнит, они не покидали Ильзу Генриховну.

Девочкой она боялась чертей, которыми, как утверждала бабушка, изобиловали холмистые леса ее родной Латгалии. Потом, когда родители, продав небольшое имение, перебрались в Ригу, она стала тревожиться за уроки в гимназии и ни за что не засыпала, пока не выучивала заданного назубок. Тревожилась за экзамены в музыкальном училище, за милые ее сердцу арии из «Банюты», автор которой, знаменитый композитор, сам был на экзамене и похвалил ее исполнение.

В 1940 году двадцатилетней хористкой Рижской оперы Ильза стала женой советского геолога Яна Стырне, приехавшего в Ригу в служебную командировку: в тот памятный год было поветрие выходить за советских. Считалось, что ей повезло: попался надежный, на десяток лет старше ее, уравновешенный человек, обрусевший латгалец, отец которого в числе латышских стрелков одно время состоял в охране Кремля.

Москва пленила Ильзу своими соборами (хотя и чуждой архитектуры), консерваторией, театрами. Однако ни капельки не уменьшились ее тревоги и страхи. Сначала ей было страшно за покинутых в Риге близких, за тяжело протекавшую беременность, за родившуюся в войну крохотульку Дину, за мужа, вечно пропадавшего в командировках. А в войну душа ее замкнулась наглухо. В оккупированной Риге мать, брата и малолетнюю сестренку схватили, найдя в каком-то поколении предков по материнской линии примесь еврейской крови. Правда была это или нет, а миновать печей Освенцима им не удалось. Отец, добродушный синеглазый великан, передавший единственной внучке форму и цвет своих глаз, дожил до возвращения Советской Армии, но так и не увидел Дины: папа с мамой увезли ее из Москвы на Восток. Старик умер в полном одиночестве.

Позади война, Москва, многочисленные переезды, позади уже добрая половина жизни, а треволнений не убавилось. Ей всегда не по себе, когда мужа нет дома. Она надеялась еще вернуться в театр и не хотелось связывать руки новой беременностью и новыми заботами. А когда надежды на возвращение рухнули и она пошла к музучилище учить вокалу других — тревоги за себя перенеслись на учеников и учениц, успехи которых должны были служить оправданием ее собственной неудавшейся карьеры в искусстве.

Но всего тревожнее, конечно, за Дину. Зря не родила еще двух-трех. Избалованное родительским вниманием единственное чадо росло своевольным, капризным, даже, пожалуй, жестоким в своем детском эгоизме, логика которого была до смешного проста: все родители — люди, а людям свойственна жертвенность; стало быть, мои родители должны пожертвовать всем ради меня. С этой позиции Дина и смотрела на все вокруг.

Ильза Генриховна достала круглое зеркало, и на нее глянуло привлекательное, немного удлиненное лицо с темными глазами, тонким, с чуть намеченной горбинкой носом. Рот еще свежий, сочный, даже без помады. Выдает шея. Особенно мешки под подбородком вздуваются, когда приходится показывать в классе новый вокализ или когда поругаешься с мужем.

С тех пор как Дина стала студенткой, а сама Ильза Генриховна педагогом, она и на дочь уже не повышает голоса (не педагогично), а как порой хочется накричать, даже отхлопать по щекам. Во всем, конечно, виновата Москва. О, Ильза хорошо знает, что это такое! Москва есть Москва, и юную провинциалку подстерегают на каждом шагу соблазны и ловушки, только держись. Считается, что девчонку опекает тетя Мирдза, но у нее у самой вагон детей и внуков — до Дины ли ей! Вот и прыгает козочка на просторе. Не нужно было отпускать ее в Москву.

Они почти одновременно появились в кухне — дочь, заперев машину в сарайчике и открыв своим ключом дверь, и мать, почистив в ванной зубы. Тетя Груша, недовольно насупив рябоватое лицо, громко стучала посудой — из-за поздних завтраков приходящая работница ничего не успевала сделать, и потому завтраки эти служили предметом постоянных стычек. Она заявила безапелляционно:

— Поедите сами. Я пошла пылесосить.

Склонность тети Груши к модернизованной речи обычно вызывала у Ильзы Генриховны глухое раздражение, а у Дины снисходительную улыбку, но сегодня они обе молча сели за стол. Дина жадно, не прожевывая, глотала яичницу с колбасой. Она осунулась за одну ночь, глаза ввалились — в них застыло выражение растерянности и испуга.

— Отдохнула, называется, — проворчала мать, окинув дочь осуждающим взглядом. — Как ты будешь учиться?

Дина пропустила замечание мимо ушей и, разливая кофе, вздохнула:

— Врачи говорят: нельзя его домой. Анализы какие-то, особый режим. Скверно это, мама. Ничего ты не знаешь, мама.

— Что у него нашли?

— Врачи пока не знают или не говорят.

Помолчав, мать сказала:

— Неужели не уедешь, пока он будет болеть?

— Не уеду.

— А если болезнь примет затяжную форму?

— Возьму академический отпуск.

Ильза Генриховна всплеснула руками.

— Ну скажи, зачем, зачем тебе он?

Дина отчужденно взглянула на мать и сказала холодно:

— С тех пор как нам с Вадимом пришлось заночевать в тундре, в пургу...

Мать со звоном уронила вилку:

— Дева Мария! И ты рассказываешь об этом родной матери?