Она проснулась на рассвете. За окном была полевая ширь, мягкие краски раннего, не разбуженного солнцем утра. Белели мазанки, подсолнухи, как радары, чутко поворачивались навстречу первым лучам. Восход был ослепителен. Таким он бывает только на море и в поле. Солнце вставало из-за края земли, того самого края, что кажется в детстве таким близким и доступным.

Она стояла у окна в пустом коридоре. Все спали. Она была один на один с этим утром. В вагоне было прохладно и пасмурно. Лучи солнца еще не дотянулись до стекол. А вокруг все сияло. Краски стали определеннее, и две из них преобладали – зеленая и золотая.

И впервые за время пути счастье охватило ее. Счастье, не омраченное ничем. Может быть, потому, что она отчетливо вспомнила прикосновение его руки, обнявшей ее за плечи. Там, возле Большого театра.

Кажется, она только сейчас поняла, что увидит его. И это случится не дальше как сегодня. Она не знала, будут ли ее встречать. На всякий случай дала телеграмму Ольге. Сообщила поезд и номер вагона. Ольга, наверно, мало изменилась. Она была из тех женщин, которые долго не меняются. Хорошего роста, белолицая, светловолосая. Впрочем, тогда, десять лет назад, об этом не думалось. Тогда им казалось – ничто не изменится. Никогда…

Вагон просыпался. Защелкали двери. Проводницы предлагали чай. Старик сосед чистил крутое яйцо и складывал шелуху в эмалированную кружку. Он уже приготовился выходить. Доесть яйцо и спрятать в чемоданчик кружку с белочкой – это все, что осталось ему проделать до прихода поезда в Луганск. Верхние соседи еще спали.

У нее было мало вещей. Небольшой лакированный чемодан и дорожная сумка. В случае чего она сможет добраться сама. До районного городка Уклоново два с половиной часа автобусом. А там еще полчаса на другом – и Полыновка. Так ей объяснили соседи.

Поезд уже шел городом. Мимо сонных улиц, мощенных булыжником. Вопреки другим окраинам, что сумели стать лучшей частью города, здесь были старые дома. В палисадниках стояли вишневые деревца, обрызганные красными ягодами. По улицам гуляли куры. Дома были белые, подсиненные. С голубыми ставнями и воротами. Но это был уже город. На заборах пестрели афиши кинотеатров. И ветер приносил уже не запах полей, а дым заводских труб. Город громоздился впереди, наступал. И наконец выплыла платформа.

Тамара вглядывалась в мелькающие лица. Две женщины лузгали семечки, высматривая кого-то в окнах поезда. Одна из них была рослая блондинка, с накрашенными губами. Ольга?! Нет, не Ольга.

И тут она увидела ее. Увидела и сразу вспомнила ее милое, сейчас чуть заспанное, – наверно, пришлось очень рано вставать – такое знакомое лицо.

– Томка!

– Оля!

– Приехала-таки!

– Приехала! А ты приглашала в надежде, что не приеду?

– Конечно.

– Ты совсем не изменилась.

– Ну что ты. Я толстая, старая… А ты молодец. Модница. Как это ты решилась.

– Решилась вот.

– Это все твои вещи?

– Все. Я не насовсем, не бойся.

– Ладно, брось. Вон старичок тебе машет. Знакомый твой?

– Ехали вместе… Куда нам?

– Вон ворота. Там нас ждет машина.

– Даже?

– Тебе повезло. У Сергея совещание в тресте. Прикатили на «шкоде».

– Сережа здесь?

– Здесь. На совещании. Нам погулять придется, пока он освободится. Не возражаешь?

Они отнесли вещи в машину. Шофер был молодой, черноглазый. Он кивнул Тамаре, помог положить вещи в багажник.

– Так что могу быть свободен до трех? – спросил он тоном утверждения, с сильным украинским акцентом.

– Смотри, чтобы Сергею Дмитриевичу не пришлось тебя ждать. Как в тот раз.

– Ясно, Ольга Михайловна.

– Я не знала, что ты «Михайловна», – сказала Тамара, когда они остались вдвоем на вокзальной площади.

– А что, Сергей Дмитриевич не любит ждать?..

– Он предпочитает, чтобы ждали его.

– Важный он?

– Недостаточно. Так ребята считают… Томка! Мне еще не верится, что ты приехала.

– Мне тоже. Мне все кажется, что это игра. Это совещание. И «шкода». И то что Сережа не любит ждать. И что он начальник рудника.

Лицо Ольги стало серьезным, и Тамара впервые заметила морщинки возле ее глаз и седую прядку, зачесанную за ухо и почти невидимую в светлых волосах. Может быть, она просто выгорела на ярком донецком солнце.

– Нет, Томка, – сказала она. – Это не игра. Когда от тебя зависит так много, это перестает быть игрой…

Больше она ничего не добавила, но Тамара поняла, что Сергею нелегко. Ей хотелось спросить про Стаха. Как он? Знает ли о ее приезде?

– Стах дежурил эту ночь на шахте, – сказала Ольга. – Я не успела ему сказать. Телеграмму передали поздно, по телефону.

Она глянула Тамаре в лицо. Казалось, взгляд ее спрашивал: «Ты еще любишь его? Зачем ты приехала?»

Но Тамара умела владеть лицом. Она давно усвоила это качество, необходимое преподавателю.

Только владеть лицом – это не значит еще владеть сердцем.

Они шли в гору по жаркой и пыльной улице незнакомого города. Шли не спеша, останавливаясь и разглядывая друг друга с радостным удивлением.

Они шли по улицам, которым не было конца. И не было конца этому дню.

В семь утра кабинет начальника шахты был уже заполнен народом. Шла планерка. Кабинет был тесный, стульев в обрез. Опоздавшим приходилось довольствоваться половинкой стула, а иногда просто стоять у дверей. Опаздывали всегда одни и те же – начальник вентиляции и начальник отдела капитальных работ. Они не были друзьями, и причины для опоздания у них были разные. Рябинин был тонкий, высокий юноша, почти мальчик. Он первый год работал на шахте, только что окончил институт. Он женился перед самым отъездом на рудник и ходил еще в молодоженах.

Забазлаев, сам холостяк, хотя и сочувствовал Рябинину, – он считал, что все женатые нуждаются в сочувствии, – все же не считал это достаточным поводом для опоздания на планерку.

Гречко проспал после очередной пьянки. Это было видно по его одутловатому лицу, припухшим глазам, которые, и без того маленькие, превратились в щелки. Гречко пил с кем придется. Пил с горя и с радости, с другом и с недругом, с начальством и с подчиненными. Иногда Забазлаев сам выпивал с ним и поэтому сейчас не чувствовал себя вправе отчитать его. Зато он сказал Рябинину:

– Опять проспал? Придется в Уклоново на базар съездить, купить петуха, чтоб тебя будил.

Все засмеялись. Рябинин вспыхнул и нахмурился.

А Забазлаев уже сыпал дальше цифрами, и все записывали, примостив на коленях блокноты.

«Как на пресс-конференции, – думал Стах. – Главное, что надо понять сейчас всем, – то, что в этом месяце нам увеличили план. Четыреста шестьдесят одна тонна на участок. Это что-нибудь да значит! Шахта перестает быть убыточной, экспериментальной и начинает давать уголь стране. Что ж, пора! Пора показать, на что мы способны».

Он только что сдал дежурство. После бессонной ночи в голове гудело. Но он не умел спать днем и знал, что стоит ему выйти на улицу и вдохнуть донецкого воздуха, как вмиг пройдет это гудение в голове и ощущение жара во всем теле. Только бы выйти на улицу!..

Он сидел за столом, по левую руку Забазлаева. Справа сидел Саша Величкин, свежий, выбритый, в салатной тенниске. Саша лысел со лба и поэтому отпускал волосы на затылке.

«Давно ли мы были студентами, – думал Стах. – Такими же мальчишками, как этот Рябинин. Тогда можно было надеяться на дядю. А теперь „дяди“ – мы сами, и все надеются на нас. Тот же Рябинин. Павлик не любит Рябинина. Не пропускает случая задеть его. И всем это нравится. Почему-то люди любят, когда рядом есть такой человек. Человек-мишень, над которым все смеются. Это укрепляет остальных в мысли о собственной непогрешимости».

Рябинин сидел, глядя на Забазлаева исподлобья. Он ничего не записывал. Видимо, в знак протеста. Следы яичницы возле его пухлого рта невольно наводили на мысль о желторотом птенце. Он был в галстуке. Единственный на всю планерку. И вообще, с него еще не слетел московский лоск. Брюки узкие, без манжет. Последний крик. Ничего, милый, задубеешь. Будешь ходить по нашей моде. Донецкой.