– В общем, так, – сказал Рябинин. – Давайте ставьте. Живо. А то рапорт Угарову подам, чтобы перевел вас в пункт на пять дней за нарушение техбезопасности. Вот так…

Он сразу не ушел, – ждал, пока начали готовить ножку. Стоял над душой. Что за человек? Уже и ночью от него житья не стало. Басюка так и подмывало спросить: «Чи вам с молодой женой скучно? Чи она вас из дому выгнала? Она такая. Может». Но ничего не сказал Басюк. Промолчал до поры. Зато в выходной, когда возле клуба собрался народ и под звуки духового оркестра поплыли по вытертой поляне первые пары, Виктор отыскал глазами Рябинина. Он стоял с Любой у края поляны и разглядывал танцующих.

Иногда он склонял голову и что-то говорил Любе, с чем она не соглашалась, качая головой. Возможно, он убеждал ее уйти. А может быть, напротив, – звал танцевать. Виктор направился к ним. Он боялся, что Люба откажется, но она пошла с ним, и они танцевали долго, пока не кончился танец.

– Вы хорошо танцуете, – сказала она. – Но я больше люблю вальс.

– Сделаем, – сказал он.

Когда музыка смолкла, он отвел ее к Рябинину. Но тут заиграли вальс. И Басюк опять пригласил Любу. И опять они танцевали долго, молча. Но их связывала общая цель – Рябинин. И Басюк, и Люба танцевали назло Рябинину. Они, не договариваясь, уловили, почувствовали эту общую цель и теперь молчали, как заговорщики.

Басюк пригласил Любу в третий раз. Люба пошла в третий. Она разрумянилась, глаза блестели. А Рябинин все стоял у края поляны, закусив пухлые губы. Уже многие наблюдали за этой комедией, – ждали драки.

Но драки не получилось. Рябинин ушел. Басюк заметил это среди танца и сказал Любе.

– Ну и пусть, – сказала Люба и сбилась. Потом еще раз сбилась. Они еще кружились, словно по инерции, – танцевать им расхотелось.

– Боитесь, что попадет? – спросил Виктор.

– Мне?! – Люба усмехнулась. – Вы не знаете Валерку. Он очень добрый. Очень. Это ему от меня попадает. Каждый день.

Она все вертела головой, – искала своего Валерку. Вся веселость ее прошла, и глаза больше не блестели. Значит, она все же любила его и сейчас жалела о сделанном.

– Я пойду, – сказала она. – Догоню его.

И она убежала. А Виктор весь вечер размышлял: за что можно любить Рябинина? Чем он ей приглянулся? «Добрый»! Глаза как у теленка, губы бантиком… А она, может, полюбила его за эти глаза и за эти губы. Как это понять? Почему к одному человеку душа лежит, а от другого – воротит? Разве только он, Басюк? Терпеть не могут Рябинина все ребята. А начальник шахты прозвал его «Утконос». Вот человек – Забазлаев. Это горняк! Вот с кого брать пример!..

В Москве было жарко. Ртуть термометра, – их окна смотрели на юго-восток, – уже с утра начинала неуклонно ползти вверх, к отметке «сорок».

На прилавках магазинов и в учреждениях дребезжали на вращающемся стержне бесшумные вентиляторы. Они перемешивали нагретый воздух, их дуновение было теплым, как живое дыхание.

В кинотеатрах вечерние сеансы шли при распахнутых дверях, и можно было слышать доносившийся с улицы шелест машин, а иногда звук грома и шум короткого буйного дождя.

Улицы высыхали мгновенно, – ртуть и ночью не опускалась ниже тридцати. Ночи были душные. Ночи большого города, охваченного стойким антициклоном. В такие ночи плохо спится. Полуодетые, босиком, люди слоняются по комнатам, обливаются под душем или просто из кружек, мечтают о сквозняках, об Антарктиде, где сейчас минус семьдесят четыре.

Москвичи изнывали. Год назад лето выдалось прохладное, шли дожди. Тогда москвичи говорили, что не видели лета. Теперь они увидели его. Они разбегались из города кто куда. Было время каникул и отпусков. Время опустевших квартир и немых телефонов. Время, когда в Художественном театре идут спектакли артистов Тамбова, а в Большом поют солисты из Саратова.

Тамара не любила это время всеобщего бегства и опустошения, когда Москва делалась суетливой, не похожей на себя. Правда, она не становилась менее людной. Город захватывали приезжие. Их «ставкой» были магазины. Неопытные устремлялись в ГУМ и Центральный универмаг. Опытные атаковали окраины. Вечерами они развлекались. Все места в ресторанах были заняты. Тянулись очереди к парикмахерским, – «быть в Москве и не подстричься?!».

Они метались по городу, нагруженные свертками и пакетами, подкреплялись на ходу мороженым и пирожками, купленными у лоточниц. Потом, вернувшись к себе, они говорили, что за миллион рублей не согласились бы жить в Москве, в городе, где все «куда-то бегут».

У Тамары всегда спрашивали дорогу. В ней угадывали москвичку. А может быть, ее лицо вызывало симпатию. Она объясняла вежливо, терпеливо. Ей хотелось, чтобы о москвичах увезли хорошее воспоминание.

Она всегда помнила о том, как приехала в Москву девчонкой из Сибири. Какой маленькой и растерянной чувствовала себя в первые дни. Она не знала Москвы. Как-то она сказала друзьям, что хочет в момент салюта быть на Кузнецком мосту. Была годовщина Дня Победы. Друзья привели ее на Кузнецкий мост. Это была узкая улица, загороженная домами. Ударил салют. Над крышами кое-где взлетали зеленые звездочки ракет. Она созналась друзьям, что ошиблась. Они еле успели добежать до площади перед Большим театром, откуда салют был виден во всей красе.

Потом выяснилось, что она спутала Кузнецкий мост с Большим Каменным. Теперь она хорошо знала Москву. Она любила щеголять старыми названиями. Говорила в троллейбусе, что сойдет «у Камерного», а не у театра имени Пушкина. Улицу Богдана Хмельницкого называла по-прежнему Маросейкой, а Кутузовский проспект – Можайкой.

Приезжие сразу принимали на веру новые названия. Самые пытливые из них колесили в автобусах с надписью «Экскурсионный». Осматривали памятник Юрию Долгорукому, основателю Москвы. Долгорукий показывал вправо. Конь, поднятым передним копытом, – чуть левей. Казалось, он уточняет место, где был основан город.

Летняя Москва походила на большую ярмарку. Иностранные флаги над павильонами международных выставок. Всемирный кинофестиваль, и толпы любопытных бездельников возле подъезда гостиницы «Москва», где разместились кинозвезды. Одни спешили на ярмарку, другие – с ярмарки.

Москвичи разъезжались. Луховицкие собирались в Болгарию, на курорт журналистов, в город Варну. Накануне отъезда они напросились в гости к Авдаковым, – Луховицкий хотел показать Олегу свою статью по кибернетике, перед тем как нести ее в журнал.

Тамара запустила квартиру за дни экзаменов, когда приходилось пропадать в институте с утра до вечера. Теперь ей пришлось немало потрудиться, чтобы придать комнатам «жилой» вид.

На Луховицкого было наплевать. Но Люка ничего не упустит. Тамара ползала по полу на коленях, натирая дощечку паркета скипидарной мастикой. Жара делала эту работу просто невыносимой.

– Да здравствуют гости, – сказал Олег. – Гости в наш век – носители цивилизации и санитарии.

Он обошел пол-Москвы, пока достал то, что Тамара наказала ему достать, – пиво и раков, и был горд собой. Серые с прозеленью раки копошились в сетке, таращили глаза от страха и удивления. Пивные бутылки, как кегли, выстроились в холодильнике.

К восьми часам – время, назначенное Луховицким, – квартира блестела. Нарциссы в вазе из толстого чешского стекла зеркально отражались полированной поверхностью стола.

Тамара приняла душ и прилегла отдохнуть, – она надеялась, что Луховицкие задержатся. Но ровно в восемь раздался уверенный звонок в дверь.

– Точность – вежливость королей, – сказал Луховицкий, церемонно целуя ей руку, и она подумала, что рука ее не по-королевски пахнет скипидарной мастикой. Этот чертов запах держится дня два, не меньше.

Люка давно не была у них и ходила по квартире с таким видом, будто пришла составить опись имущества.

– А этого кувшина я не помню, – говорила она. – И этой вазы тоже… Очень миленький получился интерьер! Только я не люблю нарциссы. Они чересчур торжественны. Надо сюда что-нибудь простенькое, интимное. Например, незабудки…