Все это промелькнуло перед глазами и врезалось в память, пока Мая пробивалась в толпе к душевой. Здесь дежурила Фрося. Мая знала ее немного, – брат Фроси работал на фабрике.

– Дай мне что-нибудь, – сказала Мая. – Чтобы не спадало. Я пойду в шахту.

– Не спустят вас, Мая Владимировна, – сказала Фрося, сморкаясь и вытирая распухший нос– Горе-то какое, Мая Владимировна…

Мая накрутила две пары портянок, чтобы не сваливались сапоги. Взяла из рук Фроси круглую шахтерскую каску.

Она делала все с такой ловкостью, как будто лазила в шахту каждый день. На самом деле она была в шахте только раз, еще тогда, весной. Стах водил ее, показывал, как работает гидромонитор.

Она не могла думать о нем. Она только спешила туда, к нему. Все равно, живой он или мертвый. Она должна быть сейчас там, с ним, в глубине земли. Разве ее удел стоять в шахтном дворе, в толпе этих женщин, и ждать, пока поднимут наверх его или то, что было им?.. Пусть жены ждут. Такая их горькая участь. У них особое братство. Пусть ждет та, что могла быть шахтерской женой и не стала. А я – свой парень. Правда, Стах?

– Приказано никого не спускать, – сказала стопорная. Мая видела ее впервые. «Авось и она меня, – мелькнуло в голове. – Главное, держаться уверенно».

– Меня-то вы спустите, – сказала она. – Я прокурор из Уклонова. Меня вызвал ваш Бородин…

Вагонетки медленно катились в темную глубину ствола. Вот первый горизонт – вентиляционный штрек. Она опускается до основного и сигналит жезлом. Она помнит эти сигналы. Всякий нечетко поданный сигнал воспринимается как «стоп». Вагонетки останавливаются. Ее обнимает темнота околоствольного двора. Где-то журчит вода, а может быть, это шумит в ушах. Она прислушивается, и ей кажется, что она слышит голоса. Она идет на эти голоса, в глубь подземного коридора, посвечивая шахтерской надзоркой. Она думает о стопорной. О том, что стопорная не имела права разрешить ей спуск. Тем более без провожатого. «Хорошо, что я не прокурор из Уклонова», – думает она.

Она думает о чем угодно, только не об этих голосах, которые ближе с каждой минутой. Она уже узнает их. Голос Саши Величкина и медсестры Вали Цехновицер. Она боится вникать в смысл их слов, но ее слух улавливает два слова: «транспортировать» и «Угаров». Она останавливается, чувствуя внезапную, обморочную дурноту.

– Что Угаров? – спрашивает она помертвевшими губами и падает на руки Вали Цехновицер. Она приходит в себя спустя минуту. Не от спирта – от яркой лампочки, направленной в лицо. И слышит: «Живой».

Это сказала Валя. «Живой Угаров. Откачали!» Она целует Валю в черное, вымазанное пульпой лицо. «Угаров-то живой! – Это тоже говорит Валя. – И Басюк живой!..»

– Жена Рябинина там? – спрашивает Саша. – Займитесь ею кто-нибудь…

Он еще называет Рябинину «женой». Потому что к слову «вдова» надо привыкнуть. Слезы стискивают Мае горло. Она плачет впервые за много дней. Она плачет о Рябинине. Только о нем. О его молодой жене, которая ходит там, наверху, и заглядывает всем в глаза. Только о ней…

Бородин изучал сделанный маркшейдером эскиз места, где произошел несчастный случай, когда секретарша Раечка сказала, что его спрашивает корреспондент. Сергей досадливо поморщился. Он недолюбливал эту братию, с которой надо разговаривать подолгу, тратить драгоценное время, чтобы потом в газете появилось десять перевранных строк. К тому же трудно было подобрать более неподходящий день для бесед, чем этот. Только что кончился траурный митинг и цинковый гроб с телом Рябинина отбыл на грузовике в последнее путешествие, в Москву. Это была воля его родителей, у которых он был единственным сыном.

Люба Рябинина тоже выехала в Москву, поездом. Прощаясь с Ольгой, она расплакалась – слезы уже три дня не высыхали на ее лице – и сказала: «Не так я думала уезжать от вас, Ольга Михайловна!..» В ее словах был упрек. Может быть, она упрекала себя, но Бородин отнес ее слова в свой адрес. Он чувствовал себя виноватым. Ответственным за все, что случилось.

Митинг был коротким и грустным. Еще более грустным оттого, что шахтеры не любили Рябинина при жизни. Он был резок, неуравновешен, болезненно самолюбив. Он плохо ладил с людьми. Со временем это, наверно, прошло бы. Смерть пришла к нему раньше, чем признание и авторитет. Что эти люди, собравшиеся на шахтном дворе, могли сказать о нем? Но они жалели его и в прощальных речах нажимали на слово «молодой». Это слово оберегало его теперь и сжимало жалостью выносливые шахтерские сердца.

«Почему же при жизни оно так мало помогало ему?» – думал Бородин. Пока заказывали цинковый гроб, Рябинин лежал дома, в простом гробу, который почему-то выкрасили красной краской. Гроб стоял на письменном столе. Это был старый письменный стол, с ножками, как у рояля, и множеством ящиков. Фамильная ценность. Человек, не поленившийся тащить за собой такой стол, собирался долго жить и работать в здешнем краю. Было много книг, особенно стихов. Рябинин лежал усыпанный цветами, среди которых странно выделялись его большие, по-мальчишески костистые, какие-то слишком неподвижные руки. Люба сидела у изголовья и сгоняла мух с его лица.

Привядшие цветы источали сладковатый запах и привлекали пчел, – цветов было слишком много…

– Пусть подождет, – сказал Бородин секретарше Раечке. – Я занят.

Он изучал эскиз места катастрофы. Второй подэтаж, первая западная панель. Забой. Происходит обвал породы. Порода заваливает гидромонитор, а вода продолжает накапливаться позади завала. Прорывает его и несется лавиной. В забое два человека – Басюк и Стамескин. Остальные ушли за лесом. Сейчас хлынет пульпа в узкое горло подэтажа. Два человека в забое знают об опасности. Басюк успевает крикнуть: «Федька! Верхняк! Хватайся за верхняк!..» Двое приближаются к забою, не ведая об опасности. Секунда – и пульпа обрушится на них. Она застигнет их в узкой горловине подэтажа. Один будет убит куском породы, другой оглушен…

Это были тревожные, напряженные дни. Рудник работал кое-как, вполсилы. Съехались представители из треста – участковые инспектора, прибыл прокурор из Уклонова. Споры, первый опрос свидетелей, звонки…

Это был первый несчастный случай на руднике. По опыту Бородин знал, что смерть под землей вызывает спад настроения, временную боязнь шахты у многих шахтеров. По странной противоположности, которую смогли бы, наверно, объяснить только врачи, гибель Рябинина вылечила Сашу Величкина от страха перед шахтой. Он сам с удивлением рассказал об этом Бородину. Должно быть, это было для него тем ядом, который в иных случаях служит противоядием…

– Вы еще легко отделались, – сказал прокурор, уезжая в Уклоново после предварительного следствия. – Могло быть хуже…

Да, могло быть хуже. Но можно ли сказать, что легко отделались, если вместо шестерых погиб один? Легко отделались остальные. Но для Рябинина уже ничего не могло быть хуже. Для родителей, у которых он был один, и для Любы Рябининой уже ничего не могло быть хуже…

Бородин встал и, подойдя к дверям кабинета, выглянул в приемную. Раечки не было. Возле ее стола сидела курносая девчушка лет двадцати и обмахивалась косынкой, – день был на редкость знойный.

Наверно, к Раечке пришла подружка.

– Здравствуйте, – сказал Бородин. – Тут меня ждал один человек. Вы не видели, он ушел?

– Это я вас жду, – сказала девчушка. – Я приехала из Луганска. Из областной газеты. Я вас совсем недолго задержу, – добавила она и достала из сумочки блокнот.

Бородин пригласил ее в кабинет. Он был рад, что корреспондент оказался такой девчонкой. Он ожидал увидеть опытного щелкопера, которому нужны только цифры, чтобы вставить их в свой заранее сочиненный опус.

Эта была почти школьница. Возможно, поездка на рудник ее первое задание.

– Хотите нарзану? – спросил Бородин.

Он смотрел, как она пьет, держа стакан обеими руками. Как Маринка.

– Начнем, – сказал Бородин. – Полыновский гидрорудник – это первое крупное предприятие, построенное по решению Двадцать первого съезда Коммунистической партии, в резолюции которого было сказано о широком промышленном внедрении гидравлической добычи угля…