«А ты, друже, плохой дипломат, – сказал тогда Павлик. – Ссориться с прямым начальством не годится. Уж лучше сразу – с министром угольной промышленности».

«Может быть, – сказал Бородин. – Не знаю. Не кончал дипломатического…»

Павлик здорово злил его в последнее время. Он вечно пропадал где-то среди дня со своей «Волгой». Вот и сейчас, когда поломался углесос, его не было на шахте.

Бородин снял трубку диспетчерского телефона, нажал желтую клавишу. Его связали с камерой углесосов. Трубку взял Угаров. Его голос, отдаленный толщей земли, звучал глухо. «А может быть, у меня слух притупился от волнения», – подумал Сергей.

– Громче можешь? – крикнул он, прикрыв трубку ладонью, как прикрывают от ветра горящую спичку.

Нет, он не ошибся. Угаров подтвердил, что углесос заменили и опробовали. Пока что тянет неплохо. Забои уже затребовали воду, – шахта продолжает работу.

«Молодцы ребята, – думал Бородин. – Сколько проторчали в шахте, но не зря… А с Забазлаевым я сам виноват. Сам».

Бородин вспомнил фразу Павлика: «А ты, друже, плохой дипломат», и его опять покоробило это «друже», перенятое Забазлаевым у Саввы Григорьевича. И что за должность – ходить в зятьях у начальства!

Ты учишь меня дипломатии, Павлик. Может быть, ты прав. Я плохой дипломат. И поэтому я выскажу тебе в лицо все, что я о тебе думаю… А вечером ты придешь ко мне домой как ни в чем не бывало. Как это было однажды, когда я объявил тебе строгача за срыв капитального ремонта. Тогда ты тоже пришел к нам. И ел пирог с орехами, который испекла Ольга.

Я сам позвонил тебе и позвал. Тогда мне казалось, что это и есть настоящая, принципиальная дружба. Как в известной пословице, только переставить слова. «Служба службой, а дружба дружбой» Перемена слагаемых, а сумма изменилась. И смысл пословицы превратился в свою противоположность.

Дружба дружбой, несмотря ни на что! Мне казалось это прообразом новых человеческих отношений. Объявить человеку выговор и позвать его в гости пить чай!..

Я хотел отделить труд от быта, служебные отношения от личных. Но это неотделимо, потому что давно стало личным все, чем мы живем.

Я сам виноват. Я стеснялся вести себя как начальник. Я все время помнил, что когда-то, в студенческом общежитии, мы кусали от одной булки и даже галстук у нас был один на всех.

Я помнил об этом все время и чаще просил, чем приказывал…

– Войдите, – сказал он. – Кто там?

Вошла пожилая женщина, одетая с той строгой нарядностью, с какой одеваются простые люди для официального визита. На ней был синий шерстяной, не по погоде, костюм, сшитый лет десять назад и купленный где-нибудь в скупке, в Клонове, где продаются вещи с чужого плеча. Голова повязана пестрым платком. На блузке у ворота голубая брошка.

– Садитесь, – сказал Бородин. Он бы мог поклясться, что видел эту женщину впервые. И в то же время ее лицо было ему знакомо. Знакомы были эти черные глаза с нависшими, скошенными веками. Знаком был рот и подбородок. Лишними казались только морщины, и было странное чувство, как будто он знал эту женщину молодой. Он, годный ей в сыновья.

У него была привычка – стирать нанесенные временем штрихи, чтобы представить себе лицо человека, каким оно было в молодости. Это было похоже на кропотливый труд реставраторов, снимающих наслоения краски со старых холстов. Бородин проделывал это в своем воображении. Мгновенно. Но, видно, на этот раз память сыграла с ним злую шутку. Женщина, присевшая на край стула в его кабинете, не только помолодела. У нее выросла борода. Черная борода, единственная на весь поселок!..

– Чем могу служить?

– У вас мой сынок работает. Бородатый такой, как черт. Проходчик. Стамескин Федя…

– Фидель, – Бородин улыбнулся. – Знаю такого. Хороший шахтер. Он дня три назад был у меня. Заявление оставил насчет квартиры. Вы об этом?

– Да.

– Обещал ему. Парень женился, работает хорошо. Дадим квартиру. Только в конце лета. Раньше никак нельзя. Я же ему объяснял.

– А в конце лета, значит, дадите? – спросила женщина. Губы ее дрожали. Большие, потрескавшиеся, до красноты отмытые руки гладили край стола. – Не давайте вы ему ничего, – сказала она. – Никакой квартиры ему не давайте… У нас свой дом, слава богу, жить есть где. Места всем хватает…

Голос ее окреп. Слезы и злость перемешались в нем. Бородин смотрел на нее слегка оторопев. Именно «слегка», потому что, работая с людьми, привыкаешь к любым неожиданностям.

– Блажит Федька, – говорила Стамескина. – Поверьте мне, матери, товарищ начальник…

– Меня зовут Сергей Дмитриевич, – сказал Бородин.

– Не давайте вы ему ничего, Сергей Дмитрич. Как мать вас прошу. Людям жилья не хватает, а он со стариком поругался – и уже… из дому долой! Набаловала их советская власть. Молодых. Вот что я вам скажу. А чтобы родителей своих уважать, так этому не научила!

Бородин знал и Стамескина-старшего. Это был приземистый мрачноватый человек. В его повадках было что-то от солдата, но солдата старой, еще царской армии, какими изображают их в кино. Он работал в шахте лесодоставщиком и несколько раз приходил к Бородину и требовал ведомость, – ему все казалось, что он заработал больше, чем ему заплатили.

– Ладно, мамаша, – сказал Бородин. – Разберемся. Пришлем комиссию, поглядим, что за дом. Советская власть хоть и добрая, но не через край. Лишних квартир у нас пока нет. А там и сын с отцом, глядишь, помирятся.

Она ушла успокоенная, а он еще некоторое время думал о странной просьбе и о том, что в жизни есть много сложного и удивительного. Что привело сюда эту женщину? Любовь к мужу? Желание насолить непокорному сыну? Или водворить тишину в своем доме? Или все, вместе взятое?..

Окна рудоуправления выходили на фабричный двор. Было видно здание обогатительного цеха с высокой трубой. Фонтан посреди двора. Сейчас он был без воды, и внутри его, помещаясь с трудом, кружил на велосипеде балбес лет семнадцати, из фабричных.

Вечером того же дня в доме Стамескиных вспыхнула громкая ссора, о которой долго потом говорили в поселке. Одни осуждали отца, другие сына…

Есть зимние ссоры. Зимой окна и двери закрыты наглухо и даже щели в них заткнуты ватой. Зимние ссоры остаются между своими. И есть летние ссоры – при открытых дверях и распахнутых окнах. Они как грозы полыхают в тишине вечерней улицы, пугая робких и радуя любопытных, собирая зрителей и свидетелей.

Не сразу вспыхнула ссора между отцом и сыном. Был обычный будничный вечер. Мать и жена Тася, сидя на высоком крыльце, чистили шпильками вишни для варенья. Старший Стамескин читал газету. Читая, он усмехался чему-то, крутил головой или тянул: «Эх-хе-хе!», как бы желая выразить свое несогласие с прочитанным. Возможно, он ждал, что сын спросит отца: «Ты что, батя?» Но сын молчал. Молчал Стамескин-младший, молодой бородач, известный в поселке под именем Фидель. Молчал Федор Стамескин, шахтер, парень, выросший без отца…

В первый год войны проводила Мария Стамескина своего мужа на фронт. Осталась с годовалым сыном на руках. Все узнала – и немецкую нагайку, и голод, и стужу. Потом сама удивлялась, – как сберегла мальчишку. А все же сберегла. Вырастила, выучила. Мужа оплакала, пропавшего без вести. Об одном только горевала: не дожил Семен до победы, не порадовался на сыночка. А Семен с довоенной фотокарточки смотрел на нее молодецки, посмеивался. Над чем посмеивался? Над трудной жизнью ее? Над ее слезами?..

Мария пошла по призыву партии шахты восстанавливать. Работа тяжелая, не женская, но женщин брали. Война только что кончилась, мужчин поубивало. Вот женщин и брали на подземные работы. А Мария была рада этому: платили хорошо, по совести. И одеться и обуться можно как следует. А главное – питание. На питание она никогда не жалела. Хотела, чтобы сын здоровым рос, крепеньким. Чтобы хватило ему здоровья этого на всю жизнь. Одна только радость и была у нее в жизни, одна забота – сын. Сватались к ней двое, она отказала. Одному сразу, а другого долго мытарила. Боялась, не поладит он с сыном. Да и кто заменит родного отца?.. Поплакав, отказала и этому.