– Почему? Приезжай…

Он захватил ее голову локтем, легонько прижал к своему плечу.

– Приезжай еще…

– Я только мучаю себя и тебя.

– Приезжай. Будем мучиться вместе.

Потом, когда они выходили из дома, она вдруг спросила:

– У тебя здесь бывает кто-нибудь?

Он понял, о ком она спрашивает.

– Нет, – сказал он.

– Не приводи ее сюда, – сказала она. – Ради меня…

Она вызвалась проводить его. Утро было прохладное, ясное. Они шли по тропинке, ведущей на шахту. Он посматривал на часы, – до планерки оставалось меньше получаса. Он шел широко, своим обычным стремительным шагом, стараясь стряхнуть с себя усталость. Она еле поспевала за ним, но не жаловалась. Иногда она делала несколько шагов вперебежку, как делают дети, когда не поспевают за взрослыми. Он не мог идти медленнее. Он боялся попасть в плен этого ясного утра, его красок и запахов, которые пьянили сегодня с особенной силой. Только достигнув самой высокой точки – места, где он всегда останавливался, чтобы оглядеться, он сдержал шаги.

– Постоим минутку, – сказал он. – Красиво. Да?..

Розоватая, промытая ночным дождем степная даль лежала в обе стороны. Справа ее ограничивала волнистая линия холмов. Слева даль уходила к горизонту и терялась там, где не доставал глаз, в прозрачной голубизне. По степной равнине были рассыпаны белые домики шахтерских поселков и расставлены черные конусы терриконов. Пейзаж был прост, но трудно было оторвать взгляд от его свежих красок, от графически четких линий.

Казалось, он написан только что каким-то великим художником и еще не вполне окончен.

Земля еще не просохла после дождя, а в траве блестели крупные капли. Попадая под солнечный луч, они вспыхивали золотыми огоньками. Словно тысячи светляков забыли погасить свои надзорки с наступлением дня. И оттого, что там, под ковром цветов и трав, в темной глубине земли, отделенные толщей пластов от этого утра, бьются человеческие сердца; оттого, что скоро он сам должен уйти в темную глубину, к этим людям, с которыми он навеки связал свою судьбу; оттого, что это утро было для них обоих не началом дня, а концом ночи и он помнил еще тяжесть ее головы на своей руке, – красота этого утра подействовала на него как музыка, вызвав на глаза непрошеные слезы.

– Ну и чего ты добился? – сказал Павлик. – Забил тебе Савва гвоздь без шляпки. Теперь вытаскивай.

Сергей молча рассматривал бумагу, присланную из треста. Это была поправка к плану на июль. По сути это была не поправка, а новый план. Среднесуточная добыча в нем возросла втрое по сравнению с первоначальной цифрой. Выполнить такой план – означало дать рекорд, о котором просил в разговоре с Бородиным Савва Григорьевич. Теперь он не просил. Бумага, пришедшая из треста, напоминала о том, что управляющий может не только просить – он может требовать.

– Я говорил, соглашайся на рекорд, – сказал Павлик. – Но ты же не любишь фейерверков, да? Ты любишь, чтобы всё чин по чину. На тебе план. Лопни, а выполни. И благодарности никакой. Ты думал, Савва Григорьевич мальчик? Не видал таких, как ты?..

– Я бы сказал, кто твой Савва Григорьевич, да при тебе не хочу. Возможно, он твой будущий тесть.

– Я не виноват, что у него дочка.

– Ну и ухаживал бы за дочкой. А не за ее папой.

– Что ты хочешь этим сказать? Договаривай!..

– Для умного и намека хватит.

Они были одни в кабинете Забазлаева. Их разделял стол, заваленный бумагами. Обломок окаменелого дерева, притащенный кем-то из шахты, служил прессом, он придавливал бумаги, мешая им разлетаться. Обломку было триста миллионов лет, – пласты, в которых он был найден, относились к девонскому периоду. И примерно столько же – так по крайней мере казалось им сейчас – было их дружбе. Но всему приходит свой срок.

– Кто тянул тебя за язык? – сказал Сергей. – Кто просил тебя болтать с ним за рюмкой коньяку о наших запасах? Хвалиться нашими возможностями? Браться за рекорд в июле?

– Савва не пьет коньяк, – сказал Павлик. – Он предпочитает горилку. С перцем.

Забазлаев хотел свести все к шутке. Он не хотел ссориться, тем более что не привык к такому тону, хотя не раз слышал, как Сергей разговаривал так с другими. С начальником отдела капитальных работ пьяницей Гречко или с этим сопляком Рябининым. Или с тюхой-диспетчером Попутным. Но он, Павлик, был начальником шахты и к тому же старым другом. С ним не следовало так разговаривать.

– Мне безразлично, что он пьет, – сказал Сергей. – Я с ним пить не собираюсь. Тем более подносить ему.

– Не любишь подносить, умей устраиваться, – сказал Павлик. – Чтобы тебе подносили…

– Благодарю за совет.

Сергей говорил не повышая голоса, тем ровным, спокойным тоном, который обижал собеседника больше всего. Никто не догадывался, чего ему стоил этот спокойный тон. В какой-то медицинской статье Сергей вычитал, что сдержанные люди чаще других получают инфаркт. Тогда он подумал: «Это обо мне». Но сейчас он не вспомнил об этой статье. Он был молод и мало думал о таких вещах. Ему просто хотелось сейчас стукнуть по столу кулаком или этой древностью девонского периода и заорать: «Да пошел ты к чертовой матери!» Крикни он так – и всё, он больше не начальник рудника, а прежний Сережка Бородин, чьи слова хочешь слушай, а хочешь нет. Перед которым можно стоять так, спрятав руки в карманы, и покачиваться с носков на пятки, улыбаясь нагловатой бессмысленной улыбкой.

– Ну чего ты взъелся? – спросил Павлик. – Что, я выдумал эти запасы? Они у нас есть. Откуда я знал, что ты откажешься от рекорда?

– Ты знал, что эти запасы нам нужны, – сказал Сергей. – Мы испытываем новую технику и всегда можем сорваться. Без этих запасов проектной мощности нам не освоить. Ты это знаешь не хуже меня. И твой Савва Григорьевич это знает. Но ему на это наплевать. Ему нужно выполнить план по тресту за полугодие. Это старый способ – съедать запасы.

– Зачем оставлять на завтра то, что можно съесть сегодня, – сказал Павлик. Это была поговорка их студенческих лет. И теперь с ее помощью он надеялся смягчить Сергея.

Он был добрый парень, Забазлаев. Может быть, немного легкомысленный. Но должны же быть у человека хоть какие-нибудь недостатки? Легкомыслие – недостаток, который охотно прощают. Может быть, потому, что с ним часто соседствует веселость. Веселых любят. Особенно женщины. А также все, кто имеет дело с тяжелым, опасным трудом. «Лихой я парень», – часто думал о себе Забазлаев, стоя перед зеркалом. В нем и правда была лихость. Он мог уйти на шесть метров в незакрепленный подэтаж, куда ни за какие коврижки не сунулся бы Саша Величкин и вряд ли пошел без нужды Бородин. Но лихость – это еще не смелость.

И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».

– Надоела мне твоя новая техника вот как, – сказал Павлик, показывая на горло. – Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов – везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.

– Я никого не держу, – сказал Сергей. – А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.

Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка, – он только что сдал дежурство Угарову.

– Я никого не держу, – повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.

– Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят, – сказал Забазлаев.

Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.