Нет, она не завидовала. Она думала о том, что глубокое, осознанное счастье приходит только с годами. Пусть пройдут годы, думала она, пусть жизнь разлучит их, и накажет ошибкой и бедой, и спасет от беды, и столкнет их вновь в один из дней, и вновь разлучит… И может быть, только тогда они сделают открытие, что любят друг друга. И оно не обрадует, а, скорей, ужаснет их.

Она помнила, как он убрал волосы с ее лба. В этом жесте было столько нежности, которую не смогли бы выразить никакие слова. А потом он сказал: «Ступай». И сам оттолкнул ее. В нем всегда это было: мужское умение сделать первый шаг.

Она вышла из метро, опахнувшего ее последним душным теплом. Кто-то высокий придержал тяжелую дверь, чтобы дать ей пройти. Она подумала о нем мельком, с благодарностью.

На улице посвежело. Или так казалось после метро. Дул ветерок. В витрине магазина стояли и сидели в неестественных позах женщины-манекены. Они улыбались натянуто, словно думали о том, что на кухне у них убегает молоко. Она знала эту витрину и всех этих скучных, неестественных женщин, населявших ее. Она каждый день видела их, потому что жила рядом, в соседнем доме.

Вечером звонили из треста. Сказали, что будут поляки. Профсоюзная делегация. Пять человек.

В прошлую субботу были чехи. И управляющий трестом обещал Бородину, что хотя бы месяц даст отдохнуть от делегаций.

Теперь он, посмеиваясь, говорил:

– Чайку там приготовь. С лимоном. Лимоны кончились? Ну, придумай что-нибудь. На рынке купите. Ну и что же, что дорого? Ничего, не обеднеете. Шахтеры народ широкий. Может, я не так кажу?

«И что за манера у него, переходить вдруг на украинский?» – подумал Сергей.

– Мы устали от делегаций, – сказал он, сдерживаясь. – Нам надо работать, а мы водим экскурсии. Понимаете? В прошлом месяце мы еле вытянули план…

Он подумал, что не так говорит. Слишком жалобный тон. Не хватает твердости. Но управляющий уже перебил его:

– Брось скромничать. Когда надо у меня выпросить что-нибудь, ты и «крупнейший в мире», и «первый в Советском Союзе»… – Он захохотал. – Ну, в общем, так. Действуйте, товарищ Бородин.

Сергей вернулся к гостям. Собственно, это были не гости – все свои. Майка, Саша, Павлик, Стах. Ольга разрезала пирог с серьезностью хирурга. На экране телевизора беззвучно, словно передразнивая кого-то, гримасничала певица.

Сергей подумал, что все они слышали его жалобный тон. Это было неприятно. Теперь они все сидели уставясь на него. Ожидая, что он скажет. Все, кроме Ольги. И он испытал к ней чувство, похожее на благодарность.

Сергей резко повернул рычажок телевизора. Певица взвизгнула и залилась на всю комнату. Это было что-то из классики.

Но все продолжали смотреть на него.

– «С лимоном»? – спросила наконец Майка. – Кого на этот раз? Мне-то что. Пусть хоть каждый день приезжают. У меня в цехе чисто. Это у вас на шахте…

– А что на шахте? – перебил Павлик. – У нас порядок. Рабочий порядок, деловой. Это вы на фабрике перила носовым платочком протираете. А у нас шахта, гидродобыча. Поняла, курносая?

– Я давно поняла, – сказала Майка. – У вас шахта. У вас проходка. У вас вечный бой, и покой вам только снится. А у меня фабрика, производство. Спи-отдыхай! – Она сердито помолчала и добавила другим, чуть кокетливым тоном: – И потом, я не курносая. Стах, разве я курносая?

Стах посмотрел на нее и ничего не ответил.

– Нет, ты не курносая, – сказал Сергей. – И в цехе у тебя чисто. И ты любишь принимать делегации. И ты вообще у нас молодец.

– Пейте чай, – сказала Ольга. – Лимона нет. Обойдетесь.

Она стала раскладывать пирог по тарелкам. Майка разливала чай, держа в одной руке голубой эмалированный чайник, в другой маленький металлический, с заваркой.

– Налей Сереже покрепче, а то он сейчас заснет, – сказала Ольга. – Терпеть не могу, когда спят за столом.

– Пусть поспит. Он устал.

Майке не следовало говорить это.

– Почему другие не спят? – сказала Ольга, и ноздри ее вздрогнули и побелели. – Почему Павлик не спит? Стах не спит?

– Мы спим на работе, – сказал Павлик. – А в гостях мы не спим. Особенно когда на столе такой пирог.

– Ай да Олечка, – сказал Саша. – Давно я не ел такого пирога. Ты превзошла себя, Олечка. Она превзошла себя, да, ребята?

– Одному Стаху не нравится, – сказала Майка. – Или после московских пирожных наши пироги не идут?

– Я не люблю пирожных, – сказал Стах.

Сергей подумал: «Свои ребята. Что бы я делал без них?»

Он собрал своих ребят, потому что надеялся на них. Он вызвал Сашу Величкина из Гукова. Павлика Забазлаева из Челябинска. Стаха Угарова из Сибири.

В тресте говорили, что он подбирает кадры, как филателист коллекцию редких марок. Но ему было все равно, что говорят в тресте.

Да, много значит дружба со студенческих лет. Полный контакт.

Он подумал: «полный контакт» – и зацепился за какое-то беспокойство, глубоко спрятанное, неясное… Он еще раз перебрал в памяти имена – Саша, Стах, Павлик… Чутко прислушался, ожидая, какое из них вызовет это неясное, почти подсознательное беспокойство. И наконец понял – Павлик.

Беспокойство возникало при этом имени. Почему? Он еще не знал. Но беспокойство было. С тех пор как Павлик появился здесь, в Полыновке. Веселый, энергичный. Его почти не коснулось время. Ни внутренне, ни внешне. Когда смотришь на Павлика, начинает казаться, что время остановилось. И почему-то именно это вызывает тревогу. Да, именно это…

Веки его наливались, каменели. Уши как залило водой. Мысли путались.

За поляками надо послать «шкоду». Пять человек. Поместятся. Что я знаю о Польше? Мицкевич. Шопен. Мазурка. Краковяк. При чем тут краковяк? Главное – гидродобыча. Как у них идет гидродобыча. Надо проверить, чтобы в душевой был порядок. Фрося вечно прячет одеколон, выставляет одни коробки… Опять будут спрашивать, сколько мне лет. Чехи спрашивали. И венгры. Они находят, что я молод. Для своей должности. Начальник рудника должен быть старше, опытнее. Я отвечу как всегда. Скажу, что гидродобыча угля тоже еще молода, поэтому старый опыт ее не устроит…

– …мой Петро сигналит. Я на мотоцикл, вжик на фабрику, а там потоп.

«Вжик туда, вжик сюда». Майка, Майка! Долго ли ты будешь корчить из себя девочку? Тебе удается это уже с трудом. Рыжая челка, голубая ленточка в косах. На твоем месте я бы срезал косы. Сделал бы какую-нибудь прическу. «Мальчик без мамы» или «юность мира». Короткая стрижка тебе пойдет. Косички в тридцать лет уже не молодят, а только напоминают, что молодость прошла. Человек должен меняться. Понимаешь, Майка? Должен. Это естественно. Человек должен расти, взрослеть, стареть… И женщины тоже. Хотя вы, женщины, больше всего боитесь этого. Но жизнь должна оставлять следы в душе человека, менять характер, черты лица… И мне непонятна гордость тех, кто хорошо сохранился. Отчего сохранился? Может быть, оттого, что неполно жил. Жил вполсилы. В половину сердца… «Бедняга, он так хорошо сохранился», – хочется мне сказать… И вот Павлик. Красивый, уверенный в себе. Сохранившийся, как никто из нас. Что меня в нем тревожит? Что?..

– …Лучше быть хорошей женой горняка, чем плохой актрисой, – сказал Павлик. – И играть в плохой пьесе о горняках.

– Я плохая жена, – сказала Ольга.

Нет, ты хорошая жена. Ты любишь театр, городскую жизнь, огни, веселье. А живешь в глуши, на руднике, в поселке. Ты ненавидишь мыть посуду и чистить картошку. Но ты моешь посуду и чистишь картошку. Ты хочешь все бросить и уехать. Но ты никогда не бросишь и не уедешь…

– …немедленно! Слышишь?

– Я не сплю, – сказал Сергей. Глаза его были красны, а губы утратили твердость. В них появилось что-то беспомощное, как у детей после сна. – Я слышал все, о чем вы говорили, – сказал он. – Могу повторить. – Он ощутил внезапную бодрость. Сколько он спал? Пять минут? Или час?

– Я пойду, – сказала Майка. – Мне пора.

Она любила быть неожиданной. Быть женщиной с «настроениями». Настроения у нее менялись так же быстро, как погода в Донбассе.