Педагогика – самое трудное дело для горняка.

Она долго сидела перед зеркалом и мастерила новую прическу. Проблема прически! Кто бы знал, что для начальника обогатительного цеха это одна из главных и неразрешимых проблем. У нее были каштановые волосы с рыжинкой, вьющиеся и жестковатые. На солнце они отливали медью и каждый в отдельности походил на тончайшую медную проволоку.

Она зачесывала их надо лбом, закручивала в жгут на затылке и кончила тем, что опять заплела косички.

Когда-то ей заплетала их мать. Она помнит прикосновение ее рук, теплых и добрых. Больше помнит, чем ее лицо.

По радио передавали музыку. Концерт по заявкам работников угольной промышленности. Все заказывали классику. «Танец маленьких лебедей». Арию Тоски. Увертюру Римского-Корсакова. Серьезный народ эти работники угольной промышленности. Нет чтобы заказать лирическую песенку или что-нибудь джазовое. Или веселую, «с блатнинкой», какие по праздникам поет весь Донбасс. Нет. Хотят показать свою образованность.

За окном лил теплый летний дождь, и от этого в комнате было хмуро. Тучи, низкие, напитанные дождем, ползли, почти цепляясь за холмы позади балки.

Четыре отдельно растущих дерева, всегда такие четкие на голубом, теперь смутно виднелись в дождевой мгле. И на душе было смутно. Она сама не знала почему. Потому ли, что на фабрике потеряли утро – шахта стояла. Или потому, что Стах вчера не пришел. «Конечно, ветер задул свечу. Стах решил, что я сплю». Можно думать так. Очень хочется думать так.

Он изменился после Москвы. Раньше он много рассказывал Мае о своем прошлом. Тогда ей не хотелось слушать. Теперь ей приходилось вытягивать из него каждое слово. Может быть, прошлое перестало для него быть только прошлым?..

В дверь постучали. Пришла Лариса Величкина, жена Саши.

– Можно к тебе? Меня дождь захватил в хлебном. Она отряхнула плащ в передней, разулась и в одних чулках вошла в комнату.

– Твой дежурит сегодня? – спросила она, как спрашивают о мужьях.

Мае было это приятно. Вообще она была рада Ларисе. С Ларисой было просто. Проще, чем с Ольгой. Может быть, потому, что Лариса была старше их всех, в том числе своего мужа Саши, на шесть лет. Она была учительницей, но в поселковой школе свободного места не нашлось, и Лариса пошла работать в книжный магазин. Она была в нем и директором, и уборщицей, и продавцом, и кассиром, – последнее пугало ее.

Магазин был на отшибе, в недостроенном доме на бугре, от которого со временем пойдет новая, четвертая улица поселка. Покупателей было мало, – шахтеры предпочитали брать книги в библиотеке, на фабрике. За весь день зайдет человека три. Ну и конечно детвора. Школьники и совсем малыши. Они подолгу стоят у прилавка, до которого едва достают подбородком. Те, кто постарше, просят, чтобы тетя дала им какую-нибудь книжку «почитать».

Другие протягивают принесенные из дому копейки и требуют перо или тетрадь. Иногда копеек не хватает, и тогда Лариса доплачивает за них сама.

После работы Мая часто сворачивает к недостроенному дому, на бугре, где в ожидании покупателей за прилавком сидит Лариса, читает книгу и лузгает семечки, аккуратно собирая в ладонь шелуху. Лариса отсыпает Мае семечек, и они беседуют о поселковых новостях, после чего Мая покупает книжку, иногда совсем ненужную. Просто чтобы доставить удовольствие Ларисе.

– Сегодня был удачный день, – говорит Лариса. – Шесть человек заходило.

Она стесняется, что покупателей мало и ее могут считать бездельницей. Возможно, она придумала этих шестерых.

– А вчера я прямо отчаялась, – говорит она. – Никто не идет, хоть магазин закрывай… Между прочим, был твой Стах. Зашел, полистал, что на прилавке лежит. Потом спрашивает: «Стендаль есть у тебя?» – «Нет, говорю, Стендаля. Вот Бальзака возьми. „Отец Горио“». – «Спасибо, говорит, я читал». Ну скажи, Мая, зачем ему Стендаль?..

«Я-то знаю, – думает Мая. – Ему нужен Стендаль. И Пикассо. Ему нужно все, к чему хоть когда-нибудь прикоснулись ее глаза или руки».

В стеклянной вазе на столе стоят ромашки. В сумраке комнаты они кажутся особенно белыми.

– Хорошо у тебя, – говорит Лариса. – Порядок. Верно в частушке поется: «Что хотите говорите, холостому легче жить. С вечера табак положишь, как проснулся – он лежит…» Саша у меня как дитя. Где что снимет, там и кинет.

– Завидуешь?

– Да нет. Все же вдвоем веселее. Только вы что-то не торопитесь.

– Я уже раз поторопилась, – говорит Мая. Лариса сидит на стуле, скрестив на полу ноги в чулках, и в упор смотрит на Маю. Мая вынимает из букета ромашку. Один за другим падают в пепельницу лепестки.

– Как его звали? – спрашивает Лариса. – У тебя есть карточка?

– Нет. Ничего у меня нет. Ни карточки, ни писем. Я не люблю сувениры. Потому что они остаются тогда, когда уже ничего не значат.

– Чудачка, – говорит Лариса. – У людей альбомы. Полистаешь – и вся жизнь перед глазами. А так что ж… Как будто и не жил. Как будто и не было ничего.

– И лучше, если бы не было, – говорит Мая и бросает голую ромашку за окно. – Альбомы, – говорит она. – Ненавижу семейные альбомы. Разве они отражают жизнь? Ребенок ползает на животе. Через три страницы он снят с женой. Еще две – и у него внуки. Тоска берет. Листаешь и думаешь: черт побери! Неужели жизнь так примитивна?..

– Чудачка, – говорит Лариса.

За окном льет дождь. Косыми полосами перечеркнуто все – небо, холмы, поселок. Ее прошлое. И прошлое Стаха. Она не любит оглядываться. Она хочет жить настоящим. Как его звали? Не все ли равно.

Щедрый дождь поливает бесплодную донецкую степь. Ничего не родит она, кроме угля. Бабы на рынке торгуют привозной картошкой. Говорят, оправдываясь: «Хиба ж це Украина? Це ж Донбасс!»

Зато угля хватит им на весь век. И ей, и Стаху. И Сергею Бородину. Всем, кто связал с ним свою судьбу и выбрал самое трудное – уголь. И все же Мая любит эту степь и скалистый камень, что выступает из-под травы, эту «кость» земли, ее «лопатки» и «ключицы».

Ей нравится здесь все. Даже название этого края. Донбасс. Дон… Басс… Это звучит как удары колокола. Будит что-то в душе.

– Его звали Алеша, – говорит Мая.

– Это было в Караганде?

– Да.

– Он был тоже горняк?

– Кем еще он мог быть?

– Он был женат?

– Да. И у него был сын. Он говорил, что не любит жену, но жалеет сына. И я жалела его сына. И не торопила его. А он моего сына не пожалел.

– Твоего сына? У тебя был сын?

– Мог быть. Когда я сказала ему об этом, он побледнел. Потом засмеялся. Потом сказал: «Этого не будет. Слышишь? Если ты не хочешь, чтобы все между нами было кончено». И я послушалась его. Но с тех пор я не могла его видеть.

Лариса сидела неподвижно, словно боясь спугнуть внезапную откровенность Маи.

– Я презирала мужчин. Я знала о них все. Они не любят жен и жалеют сыновей. Тех, которым удалось родиться. Других они не жалеют. Когда мне говорили о любви, я смеялась. Пока не встретила Стаха… Он рассказал мне о своей любви. О том, что он любит женщину, которую не видел семь лет. Женщину, которая в юности предала его… Он говорил о ней так, что мне кажется, будто я выросла с ней в одном дворе. Я вижу ее щеки, испачканные чернилами, сбитые коленки, с которых она сдирала корочку, тонкую шею, прядку, выбившуюся на затылке. Я знаю, как он в первый раз ее поцеловал. И как однажды у них едва не случилось то, чего так боятся родители и чего так никогда и не случилось у них потом…

Дождь утих, и небо за окном посветлело. Серая пелена сползала к западу, словно невидимая рука стягивала ее, ухватив за один край, и освобождалось голубое небо. Была радость в этом освобождении, в переходе от серого к голубому. Но это была чья-то радость и чье-то освобождение. Небо Маи осталось серым, – Стах дежурил по шахте. Не надо было искать его глазами среди тех, кто шагал сейчас по дороге к поселку. Не надо было вечером ждать с замирающим сердцем, когда раздадутся под окном, на тихой улице, его звонкие легкие шаги…