А сын рос, и, глядя, как растет он, как крепнут сыновние плечи и руки, как бугрятся мускулы под его гладкой, шелковистой, как у девушки, смуглой кожей, она благодарно поднимала глаза на фотокарточку, с которой, посмеиваясь, смотрел Семен. Над чем он посмеивался? Над ее радостью? Над ее благодарностью?.. Годы шли. Давно уже не работала Мария на шахте. Сын подрос, стал проходчиком. Мария устроилась сторожихой на фабрику.

Как-то весенним утром возвращалась она домой. Шла не спеша, знала, что сын на шахте и дома никто не ждет. Солнце апрельское светило мягко, ласково. В небе трепетал жаворонок, как чье-то сердце, переполненное счастьем. Мария шла и улыбалась, чувствуя на лице тепло солнечных лучей. Она улыбалась весне и своим мыслям.

Мысли были не о себе. О сыне. О тоненькой девушке, что впервые пришла с сыном в дом, и сразу там по-хозяйски огляделась, и стала называть ее «мамо»…

Шла Мария и думала о внуках. Открыла щеколду на калитке и вошла к себе во дворик. И тут увидела: сидит на ступеньках человек. Возле ступенек на земле – солдатский мешок заплечный и фанерный чемодан.

Остановилась Мария и шага шагнуть не может. За калитку схватилась, чтобы не упасть. А он смотрит и посмеивается. «Не ждала?» И – «А ты постарела, мать!..». И – «Виноват. Задержался у одной… Сама решай. Скажешь „уйди“ – уйду…».

Не прогнала Мария блудного мужа. Простила. Своими руками внесла в дом фанерный чемодан. О прошлом не распытывала. Соседям сказала: пришел из плена. Но разве от людей укроешься? В поселке говорили: «К Стамескиной муж из плена пришел. Из женского плена вырвался!..»

Жена простила, а сын не смог простить отца, бросившего их с матерью на произвол судьбы. Будь отец другим, может, и наладилась бы жизнь. Но с приходом отца что-то новое, нехорошее появилось в семье. О чем бы ни заходила речь, все сводилось к слову «деньги». Все отец мерил ими – труд, честь, геройство. Даже узнав про полет Гагарина в космос, сразу стал соображать, сколько Гагарину заплатили…

Может, так бы и кончился мирно этот летний вечер, если б не заговорили отец с сыном о работе. Сын похвастался: перебросили их скоростную бригаду на запад, на самый трудный участок. Теперь, мол, они всем докажут, что такое бригада Басюка. Конечно, условия тяжелые и денег приносить будут меньше, зато почетно. Теперь вся шахта на них надеется. Вытянут запад – и будет проектная мощность. Так Бородин сказал. «Давайте, сказал, ребята. Боритесь. Присвоим вам звание бригады коммунистического труда».

Отец слушал, жевал лиловыми губами, потом сказал:

– Околпачили вас, дурней зеленых, а вы «ура» кричите. Рады! А чему рады? Под землю шахтер за деньгами лазит. Шахтерские деньги большие, да глубоко лежат. Вот и лазим мы туда, за деньгами за этими. В большой деньге сколько народу погибло да покалечилось, а все лезем. А задаром одни дурни да кроты туда лезть будут…

– Вам, батько, только одно в жизни надо – деньги, – сказал Федор. – Скучная ваша жизнь. У крота жизнь и то веселее, чем ваша. Крот сам над собой хозяин, а над вами гроши хозяйствуют… Вам и солнца не надо. Вам бы рублевку новую в небе повесить, она б вам светила…

– Дурень ты и есть, – сказал отец. – Дурень зеленый. Таких работа любит… Конечно, это вас учат так. Вы про гроши и говорить стесняетесь. Как будто они у вас краденые…

– Да поймите вы, батя, – не одними деньгами жив человек. Да я за деньгами вашими не то что в шахту – в погреб не полезу. Главное – не деньги!

– Главное – костюм справить, – сказал батько.

Тут оно и случилось. Федор схватил бритву. Хлопнула дверца шифоньера. Он полосовал свой новый синий костюм бритвой сверху донизу, прямо там, в шкафу, не сняв с деревянных плечиков. Полосовал, как будто лютого ката, врага своего видел перед собой. Прибежали мать и жена. Стали плакать. Мать кричала: «Убийца, душегуб!» Прибежали соседи. Пытают, кого порезали. Уже слух прошел: Фидель молодую жену бритвой порезал. А Таська плачет, и руки у нее в вишне – на кровь похоже…

Угаров, начальник подземного участка, мимо проходил. Услыхал крики, свернул к дому Стамескиных. В хату вошел, огляделся.

– Ну, кто тут у вас кого порезал? Вроде все живы.

– Костюм Федя бритвой порезал, – сказал отец. А мать причитала, как по покойнику:

– И что же ты, сынок, сделал? Новый костюм, на май купил. Старыми деньгами две тысячи отдал и свадьбу в нем гулял…

– Ты что же, Федя, добро переводишь? – спросил Угаров. А у самого от души отлегло: думал, правда человека порезали. – Ты что своих стариков так пугаешь?

– Чего им пугаться? – упрямо сказал Федор. – Мой костюм. Я его за свои гроши куплял!..

Было стыдно людей, что собрались во дворике, вокруг хаты. И немного жалко нового костюма. В этом Федя и себе не хотел сознаться.

– Собирайся, – скомандовал он Таське. – Уйдем отсюда.

– Ты куда, Федя? – испугалась Таська.

– Собирайся, говорю. Как-нибудь проживем.

Поздним вечером пришли они к Басюку, постучались в окно. Басюк слушал радио и мечтал о том, как поедет в Луганск к Зине на новом мотоцикле. Мотоцикл он купил три дня назад и уже почти научился ездить.

Мать и сестренка спали. Басюк постелил Фиделю с Таськой на своей койке, а сам устроился на полу.

– Давно я не бегала на свидания, – сказала Ольга.

Тамара стояла перед зеркалом уже совсем одетая, в белой кружевной блузке и короткой, до колен, ситцевой юбке. Такой наряд шел к ней, белая кофточка оттеняла загар, уже обливший ее шею и щеки.

О, счастливые встречи с молодым лицом своим, отраженным в стекле вагона, в сотнях зеркал и зеркалец, в тихой воде озер! О, счастливые встречи с юным лицом своим, этот блеск глаз, крылатый взлет бровей, волосы, взметенные ветром, темный румянец щек и губ…

Счастливые встречи с самим собой, знакомым и не изведанным до конца, встречи-поединки: «Каков я?», «Это – я?», «Так значит это я?», «Я – такой!»

Так смотрят в зеркало в восемнадцать лет. Но в тридцать смотрят уже по-другому.

Томка выглядела сейчас очень молодо, но все вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно.

– Хорошие духи, – сказала Ольга. – Это что?

– Французские… «Бандит». Такой маленький флакон стоит, как туфли. Возьми, подушись.

– Не сейчас.

– Вчера мы с ним гуляли по дороге на шахту. Нас обогнала какая-то женщина. Наверно, ночной сторож, – вечер был теплый, а она несла свернутую телогрейку. Поздоровалась со Стахом и на меня глянула, вроде мельком. А потом, когда уже вперед прошла, остановилась вдруг и спрашивает: «Станислав Тимофеич! Чи то не жена до вас приехала?..» Стах на меня посмотрел. «А что, говорит, разве похоже?» Ты бы видела, как он на меня посмотрел!..

– Как ты будешь жить? Потом? Когда все кончится?

– Это никогда не кончится. Я теперь точно знаю. Никогда.

– Ты выйдешь за него замуж?!

– Для тебя это единственное представление о любви, – сказала Томка, ее лицо стало злым на мгновение. – Выйти замуж! Но я замужем. У меня хороший муж, сын… Они не виноваты, что я в двадцать лет наломала дров. Я и должна платить. Я одна.

Она расчесывала гребенкой коротко остриженные кудрявые волосы. Она не жалела их и там, где гребень запутывался в кудрях, рвала их с силой, ожесточенно.

– И когда я сказала, что это никогда не кончится, я имела в виду не вечный праздник. А то, что я никогда не буду счастлива…

Ольга смотрела на нее и думала о том, что Томке плохо. Уж скорей бы она уезжала, что ли!..

– Ты наломала дров. Это верно. Но платишь не ты одна. Платит Стах… Майка… Ты о них подумала?

– Стах должен платить на равных. Как соучастник…

– Ты говоришь, как о преступлении…

– Это сказал Бодлер. Любовь – преступление, где нельзя обойтись без соучастника. Хорошо сказано, да?

– Не знаю, тебе виднее…

Она проводила Тамару до двери. Постояла, прислушиваясь к перестуку каблуков по лестнице, и вернулась в комнату. В комнате было сумеречно, пахло духами. Французские… «Наверно, ей подарил муж, – подумала Ольга. – В день рождения. Или Восьмого марта. Неужели такой флакон стоит столько, сколько хорошие туфли?..» Сергей не умел покупать подарки и, когда хотел подарить ей что-нибудь, всегда просил, чтобы она выбрала себе сама, на свой вкус. Она шла в магазин и выбирала, старалась купить нужное и подешевле, – стеснялась тратить на пустяки большие деньги. Она всегда помнила, как они достаются.