Она походила по квартире, хотела заняться чем-нибудь, но запах духов следовал за ней повсюду, тревожил ее, звал куда-то. И не выходили из головы слова Томки о том, что любовь – это преступление… Она думала о своей любви к мужу, о жизни, прожитой с ним, жизни, в которой ей нечем было себя упрекнуть. Нет, к ее любви слово «преступление» не подходило. Подходило ли оно к Томкиной? Подходило ли оно к любви вообще?..

Она долго рассматривала себя в зеркале. Она словно только сейчас поняла, что годы идут и делают свое дело. Что эта женщина в зеркале с утомленным лицом и бледными губами – это она, Оля-хохотушка, как звали ее когда-то. Глаза были еще хороши, и волосы, вымытые ромашкой, блестели и золотились. Казалось, никаких резких перемен не произошло. Но в зеркале перед ней была женщина, жена горняка, мать двоих детей…

Она поискала губную помаду, которой пользовалась лишь изредка. Подкрасила губы. Подумала: «А могла бы я понравиться кому-нибудь? Теперь?»

И тут же устыдилась своей мысли. И этого «кому-нибудь», которое было уж совсем ни к чему.

Но чужое счастье заразительно, даже такое, горькое и недолгое, как у Томки.

Сергей дежурил по шахте. Он сказал, что забежит поужинать, но не обещал наверняка. И ей вдруг захотелось услышать его голос. «Если бы тогда я не стала его женой, то, пожалуй, теперь бегала бы к нему на свидания», – подумала она. Эта мысль показалась ей забавной и успокоила ее. Она сняла трубку:

– Вы не знаете, Бородин у себя?

– Даю Бородина, – сказала телефонистка.

– Кто просит Бородина? – спросил женский голос. Это был голос Маи. – Бородин занят.

– Вы там скоро кончите? – спросила Ольга.

– Не знаю. Как начальство. По мне, так можно давно кончать…

– В чем дело? – сказал Сергей. – Идет совещание. Да, задержусь… – Сергей говорил негромко, досадливо. Он не любил, когда его отрывали от дела.

Она положила трубку с притворно-шутливым вздохом. Вот и поговорили! Предстоял долгий вечер, репетиция в агитпункте, где сейчас готовили самодеятельность к Дню шахтера. Разучивали песни и небольшую пьесу из шахтерской жизни.

Еще оставалось время до репетиции. Ольга приготовила яичницу и кликнула в окно Маринку – ужинать. Маринка прибежала, разгоряченная солнцем и прерванной игрой. Волосы ее на лбу и на затылке, под косой, были мокры от пота. Она ела, болтая ногами от нетерпения.

– Да сиди ты спокойно, вертень, – с напускной строгостью говорила Ольга, втайне любуясь дочерью, ее стройной шейкой в широком вырезе летнего платья. Голенастая, крутолобая, с далеко расставленными карими глазами, Маринка походила сейчас на бычка, который вот-вот взбрыкнет тонкими копытцами и ускачет.

– А где тетя Тома?

– Ушла в гости.

– Я знаю, к кому.

– Ну и знай себе на здоровье.

– Тетя Тома меня в Москву приглашает на зимние каникулы. Пустишь?

– Там видно будет.

– Нет, ты скажи. Пустишь? У нее мальчик есть, Юра. Вроде нашего Сашки. Она мне про него каждое утро рассказывает. Когда ему было четыре года, он сломал будильник и зарыл в корзину с игрушками. Тетя Тома пришла и не может понять – что это тикает. А Юра испугался и сказал: «Это у меня сердце тикает». Вот хитрец, правда? А когда Юре было три года, он очень любил снег кушать. И тетя Тома боялась, что он ангиной заболеет. Она ему не велела снег кушать. А Юра посмотрел на нее так серьезно-серьезно и говорит: «Мама, снегу много!..»

– Вон уж зовут тебя, – сказала Ольга. – Заждались…

На улице было душно, как бывает перед грозой. Но небо было чисто, и все говорило о том, что если гроза и придет, то не раньше ночи.

Остывающий жар стоял в безветрии неподвижно и густел вдали, там, где садилось солнце, образуя пыльное марево тревожного оранжевого цвета. На солнечном диске, как на экране, постепенно заслоняя его, уже громоздились горы дальних облаков.

Во дворе агитпункта играл духовой оркестр. Все окна были открыты настежь. Народ уже собрался. Далеко по улице, перекрывая духовиков, разливался голос Нади, продавщицы из хлебного.

Надя приехала с севера, из Воркуты. От старшего брата к меньшому. Чудно звучит среди певучей украинской речи ее северный окающий говорок.

У стены, среди выряженных девчат, – у одной даже цветок в волосах – сидела Люба Рябинина, жена начальника вентиляции.

– Ну вот, я пришла, – она поднялась Ольге навстречу. – Раз я вам обещала…

И ее круглое надменное личико со вздернутым носиком слегка покраснело.

С репетиции они возвращались вместе.

– У тебя дело пойдет, – сказала Ольга. – Видишь, я не ошиблась. Учуяла в тебе артистку. Небось опыт есть? В пьесах уже играла?..

– Что вы! Какая я артистка. – Люба помолчала. – Валерка мой, он действительно… Вы бы послушали, как он Есенина наизусть читает…

Был очень темный вечер. Духота не прошла, напротив, с наступлением темноты как будто еще сгустилась.

– Гроза будет, – сказала Ольга. Она подумала о Тамаре, – вернулась она домой или еще нет.

– Я боюсь грозы, – созналась Люба. – Больно они тут страшные. Как пойдет сверкать, всю ночь не заснешь. То ли дело в городе.

– Скучно тебе здесь?

– «Скучно»! – Люба зло засмеялась. – Если бы только скучно! Здесь невыносимо! Понимаете? Невыносимо!

В ее голосе было такое отчаяние, что Ольга даже огорчилась.

– Что тебе здесь не нравится? – спросила она. – Новый гидрорудник, поселок строится. А вокруг какая красота!..

– Да всё, всё! И рудник ваш. Из-за него мы в эту дыру заехали. И поселок. Я прямо вам удивляюсь, как вы здесь жить можете. Думаете, я дикая! Я пробовала как все жить. В гости к соседям ходила. Придешь, они тебе сразу радиолу заводят. Гостеприимство здешнее!.. В старину самовар ставили, а теперь радиолу, пластинки. Сидишь, слушаешь эти пластинки, грызешь семечки, а самой удавиться хочется!.. И красоту эту вашу я ненавижу! Насмотрелась я на нее, спасибо. Валерка мой на шахту, а я по холмам лазаю, цветы собираю. Огромные такие снопы! И песни пою. Прямо как дурочка какая-то! Офелия!.. Остановишься, поглядишь вокруг, на кряж, на перелески эти, и подумаешь: «Так и пройдет вся молодость». И заплачешь – так себя жалко станет.

– Ну, молодость твоя еще не скоро пройдет, – засмеялась Ольга. – Вышла за горняка – терпи.

– Вот вы смеетесь, а мне иной раз кажется: брошу все и уеду.

– Это и со мной бывает, – сказала Ольга.

– С вами? – В голосе слышалось удивление.

– Однако я еще не сбежала. И ты не сбежишь. Если любишь своего Валерку.

– А ну его, – сказала Люба. – Надоел он мне вместе со своей шахтой.

Дома было тихо, темно. Маринка, привыкшая ложиться рано, уже спала. Тамары не было. За окном, в темноте, уже играли зарницы и слышался дальний рокот грома. Ольга поужинала в одиночестве, на кухне. Почитала книгу, прислушиваясь, – не раздадутся ли за окном шаги. Гром рухнул поблизости, и в квартире стало темно: на подстанции выключили свет. «Ну где ее носит?» – подумала она о Тамаре.

– Даже свет погас. Наверно, где-то перегорело.

– Это подстанция. Они выключают, когда гроза…

– Тогда тоже была гроза… Помнишь? В «Буденновском».

– Помню.

– Была война. Нас послали от школы в колхоз. На уборочную. Помнишь, ты забыл взять из дома ложку, и мы ели моей, по очереди.

– Я все помню.

– А потом был дождь и гроза. Мы возвращались с поля. Все побежали дальше, а мы спрятались… Что это было?

– Какой-то сарай.

– Да, сарай. Он был весь дырявый. Дождь лупил по нему изо всей силы, крыша протекала. Но мы нашли сухое место в углу. Там было сено… Сколько нам было тогда?

– Лет пятнадцать.

– Неужели пятнадцать? Совсем дети… Но была война, и мы рано повзрослели…