— Ура! Война! — радостно кричали они и, размахивая самодельными деревянными сабельками, подпрыгивали, будто скакали на лошадях.
«Все-таки война», — подумала Валя и побежала, не замечая, как на спине путаются не заплетенные в косу шелковистые волосы. Бежала с таким чувством, словно в горкоме кто-то другой за нее уже делает то, что должна делать она.
За большим с резными ножками столом первого секретаря, уехавшего с неделю назад в отпуск, сидел Саша Момойкин. Спокойным, рассудительным голосом, будто ничего не произошло, он разговаривал по телефону.
— Я понял вас, — слышала Валя через открытую дверь из комнаты. — Но все-таки… воскресный-то воскресный, а ведь война… Есть, по возможности считать, что сегодня выходной день! Но, если понадобимся… Есть, есть… А директив, указаний, так сказать, все же ждем — должен же комсомол города как-то реагировать на войну… Нет, я к тому, что, может, в массы послать активистов?.. На понедельник? На понедельник у нас, кажется, главное — помочь пионерлагерям… Что?.. Есть!..
Валя занялась прической. Расчесав костяным гребнем спутанные волосы, кое-как, небрежно заплела их в косу. Бросила гребень в полувыдвинутый ящик своего стола. Подошла к карте на стене. Разглядывала советско-германскую границу вдоль Пруссии. Вытянув шею, шевелила губами — читала названия населенных пунктов.
Через открытую дверь Саша оглядел Валю всю. Его неулыбающиеся глаза, скользнув по ней сверху вниз, остановились на ее ногах. Тонкое платье просвечивало. Ясно очерчивались контуры стройного, красивого тела…
Саша поднялся. Вышел к ней. Улыбнулся. Взял Валину руку в свои, еще грубые, с заметными мозолями, которые нажил, когда работал слесарем. Валя, оторвавшись от карты, поглядела доверчиво ему в глаза, думала: «Ну, ясно, ему сообщили, что на границе все хорошо. Даем по зубам!» Но от того, что Саша перебирал ее пальцы, ей стало неприятно, и она осторожно высвободила руку. Пошла от карты — неторопливо, чуть устыдившись чего-то. Саша плелся за нею, виновато опустив голову. Остановились у дивана. Валя села. Ждала, что Саша заговорит о положении на границе. Не дождавшись, спросила:
— Ну, что там слышно?
Где-то в коридоре хлопнула дверь, звякнули ключи… Саша, не сводя глаз с Валиной полуоткрытой груди, молчал.
— Мне все кажется, — наконец произнес он, — что я несчастный. Другим во всем везет. В любви. В чем хочешь. Вот война — они на войну уйдут, а я… — Он страдальчески глянул на свою изуродованную кисть, сунул ее в карман брюк. — Меня и тут обидят — даже добровольцем не возьмут. Я уж узнавал… знаю, скажут: «Сиди здесь, в тылу, с девчатами. Зачем нам инвалиды».
Вале стало жалко Сашу. Она сочувственно улыбнулась. Хотелось утешить, сказать, что у каждого жизнь складывается по-своему, но если ты гражданин, то, где бы ты ни был, выполняй свой долг, и будешь полезен, нужен. Но не сказала. Слушала.
— Люди рождаются — раз, — доносилось до нее, — живут — раз, умирают — раз. И все им отпущено природой. Каждый… Только мне она во всем… — он сделал паузу, выдохнул из сильной груди воздух — будто кузнечным мехом вытолкнул: — Я ведь, как ты пришла сюда, сразу полюбил тебя… Смотрю на девчат, сравниваю их с тобой и… тоскую… А признаться тебе боюсь. Думаю: сиди уж, видишь ее — и довольствуйся…
Валя онемела. Понимала, надо сейчас же ответить ему, чтобы он тут же смолк. Но слова не приходили. Хотела подняться — не могла. Наконец встала.
— О чем вы говорите?! — перейдя на «вы» и глянув на входную дверь, с гневом в голосе прошептала она. — Как вы можете?! В такое время…
Момойкин тоже встал. Загородил ей путь. Губы его еще шевелились, но слов уже не произносили. Валя, не оттолкнув, а небрежно прикоснувшись к нему пальцами и отодвинув его в сторону, проскочила мимо.
Выбежав из здания, она пошла на проспект… Опомнилась, когда очутилась в сквере, у скамейки, где поругалась с Петром. Остановилась. И странно, подумала не о ссоре между ними — будто ее и не было, — а о том, что им надо встретиться. Рассуждала: здесь, в городе, в горкоме, как и вчера, сегодня, завтра и после, будут жить работой и все, что она видит сейчас, останется таким же завтра, послезавтра, через год, а вот он, Петр, уйдет отсюда, окажется там, на границе, где уже сражаются… И каждую минуту ему будет угрожать смерть…
По проспекту тянулась на запад, к Рижскому шоссе, кавалерийская часть. Шли эскадроны. Сытые кони везли походные кухни, брички, груженные ящиками и мешками, тянули пушки… Конники, молодые, краснощекие, как на подбор парни, вросли в седла… «А может, и Петя уходит?» — тревожно подумала Валя и побежала к казармам полка, в котором служил Чеботарев.
Всматриваясь, она долго стояла перед окнами казармы. Петр не показывался. Подошла к воротам. Пригляделась к толпившимся женам командиров. Снова стала против окон. «И зачем я его обидела?» — думала она о Петре, уже не надеясь увидеть не то что его самого, а хоть кого-либо из его знакомых. В это время в окне и вырос Закобуня.
— Гриш! Гриш! — обрадовалась Валя.
Тот услышал. Глянул на нее. Узнал и, театрально махнув рукой, высунулся из окна.
— Що?.. Петра?.. — блеснул он золотым зубом. — Нэма его — на складах уси, грузять… Передать що?
— Привет ему передай. Привет, — подавляя тревожное волнение, через силу улыбнулась Валя и отошла на противоположную сторону улицы.
Она долго стояла там и ждала: вот появится Петр. Но Петр не появлялся. «Обиделся и не хочет видеть», — решила Валя, но все ждала. Наконец до слез расстроившись, пошла домой.
На кухне мать складывала в продуктовую сумку матерчатые мешочки из-под круп. Увидев Валю, проговорила:
— Вот… Акулина Ивановна в магазин побежала… Гляди, так и очереди начнутся. Надо купить чего пока.
Валя поморщилась. «В такое время, когда… когда мы должны думать о защите Родины, когда… идет война, когда на границе убивают наших людей… когда… Нет! Никуда я не пойду — стыд один». Матери сказала недовольным тоном:
— Ну как так можно! Акулина Ивановна всю жизнь редиской да репой торгует, а ты… Как хочешь, я не пойду. Стыдно в такие часы думать о желудке.
Варвара Алексеевна насупилась. Продолжая подбирать и складывать мешочки, выговаривала дочери:
— О желудке всегда надо заботиться. Он как дитя малое: есть захочет и просит, не спрашивая, откуда взять.
Валя прошла в большую комнату. Отец лежал на кровати. Увидев дочь, пододвинулся к стене — садись, мол.
— Что там слышно-то? — тихо спросил он, когда Валя присела на краешек кровати. — Война, значит?.. Так, так… Все лежу. На завод сходить бы, а лежу… Проку-то от меня теперь мало. Это годков бы так с пяток — десяток назад… Лежу все, думаю… В империалистическую… спервоначала казалось, что раздавим Вильгельма, как гниду. А не вышло… — Он, видимо, отвечал на какие-то свои мысли. Валя слушала его рассеянно — думала о Петре да о том, что ей делать, куда податься, не сидеть же сложа руки, раз случилось такое. — Нет. Враг, он, прежде чем напасть, сил набирается… И пока ты сломишь его… Пруссак издавна такой, и в два счета с ним не разделаешься… Оно, конечно, победим. — Спиридон Ильич вздохнул. — Война, она штука тяжелая. Как ни придется, а победить надо… Иначе тебя скрутит, окаянный. Вон в восемнадцатом годе — разутые, раздетые, в голоде — и то одолели. Всякие там Юденичи, хоть у них и танки были, а натолкнулись на народ — и вспять пошли… А сейчас и вовсе: только одним коммунистам оружие в руки дай, какая армия будет! Тут по ковру к победе Гитлер не придет… Помню, когда уже партизанил я, как получилось. Контра эта всякая к Питеру, а мы ее отсюда, с тылу. Они думали, им красную дорожку выстелют до Смольного… Не вышло… Я тогда был у Егорова, Матвея Егорыча… с ним и партизанил.
Отец на минуту смолк. Растирал рукой грудь над сердцем — болело. Валя глядела на узкие, костистые плечи отца и старалась представить, сильный ли он был в молодости, и не могла.
Прокашлявшись, отец снова заговорил:
— Весь народ в тот год поднялся. И старые, и молодые шли, и, как ты, девчонки были. Одна пришла, помню, к нам в отряд — тогда мы, кажись, под Островом уж были, — малюсенькая такая, и говорит: «Я на фельдшера училась. Примите сестрой милосердия».
