Саша, перестав следить через щель в ставне за гитлеровцами, поглядел на отца, на справку в его руке и проговорил:

— Может, мне все-таки уйти из деревни, — и глаза его наполнились страхом. — Я уйду сейчас. Хоть на время… в Полуяково… а то… еще донесут, что работал в горкоме.

Он кинулся в горенку укладывать вещи в мешок, приготовленный им раньше, но вскоре вернулся.

Машины давно скрылись, уйдя к центру деревни. Но Момойкины продолжали смотреть в щель ставен.

Утреннее небо казалось синим. Высоко над горизонтом, подкрашенные снизу розовым, висели перистые облака. Это будило мысли о покое и вечности… Но в глаза бил острый, как нож, луч солнца, и сердце не оставляла тревога.

Обер-штурмфюрер барон Генрих фон Фасбиндер приказал остановить машину на площади перед правлением колхоза. Распахнув дверцу, он вышел из машины. Посмотрел на часы. Оглядел улицу. Снял черные роговые очки, протер надушенным носовым платком стекла.

Настроен он был благодушно. Путь от Пскова показался экзотическим. Настоящее путешествие! Но импонировало не только это. Больше, пожалуй, понравилось то, как слаженно, ни в чем не нарушая инструкцию, действуют солдаты. Два отделения сумели быстро оцепить деревню. Остальные врывались уже в избы. «Главное, чтобы ни одна мышь не успела скрыться». Вынимая из кобуры парабеллум, он вдруг подумал: «Пожелай Адольф Гитлер, и мы не только покорим всю землю — мы поставим на колени самого господа бога, если он существует». Барон, по годам уже не юноша, но худой и прямой как жердь и потому казавшийся моложе своего возраста, представил вдруг себя владыкой мира. В голову ударили слова марша «Херст Вессель»: «Если весь мир будет лежать в развалинах… К черту! Нам на это наплевать…» И его вдруг охватила радость, что родовые земли в Лифляндии снова принадлежат фамилии Фасбиндеров… А то ли еще будет у Фасбиндеров!

Барон снова поглядел на часы. Прошло пять минут. Подняв парабеллум дулом вверх, дважды выстрелил. Знал, что по этому сигналу солдаты начнут немедленно сгонять людей сюда, на площадь. И ничто не остановит солдат фюрера!.. Как подтверждение, из-за церкви, где находились артельные склады, долетела короткая автоматная очередь.

Постреливали теперь везде. «Хорошо, — улыбнулся барон, посматривая, как неторопливо, по-хозяйски ведет, возвращаясь от пруда, грузовую машину шофер, возле которого сидит толстый унтерштурмфюрер. — Так и надо. Русские — страшный народ. Не поставь Россию на место, она разнесет большевистскую заразу по всему свету». Вдоль домов с противоположной стороны улицы бежал солдат Карл Миллер. Фасбиндер насторожился. Ждал, играя в руке парабеллумом.

— В доме покойник! — выпалил, остановившись перед ним, солдат. — Я хотел выполнять инструкцию, а Лютц… — И стал, привирая, рассказывать, причем себя он рисовал в выгодном свете, а Лютца чернил. Получалось, что Ганс Лютц вроде  ж а л е е т  русских и только мешает быть таким, как требуется в «Памятке германской победы», написанной специально для солдат пропагандистским аппаратом третьего рейха…

Фасбиндер дослушивать Миллера не стал. По-прежнему играя парабеллумом, он бросил взгляд сначала на подошедшего унтера-толстяка, а потом на избы. Сказал:

— Случай исключительный… Сходим… — И уже направляясь в сторону дома Захара Лукьяновича: — Я вас, Миллер, благодарю за предусмотрительность и за гибкость ума. Вы, помню, с хорошей стороны показали себя в Польше. У вас как у верного солдата фюрера нет сердца, но есть душа. Вашими поступками руководит господь бог и фюрер… Отпуск домой вы заработаете скорее других.

Когда они вошли в избу, Захар Лукьянович стоял у изголовья дочери, женщины — подле окон. И только мать покойницы не сдвинули с места ни стрельба, ни вошедшие немцы.

В семье Фасбиндеров воспитание было поставлено строго. Детей учили не только родному, немецкому языку, но и иностранным, в том числе и русскому, с двухлетнего возраста. Почему и русскому, Генрих не знал, потому что семья жила всегда в Пруссии, в своем родовом замке. На лето выезжали в Швейцарию, Ниццу и на другие курорты Европы. Чтобы русский язык не забывался, Генрих изредка почитывал русских писателей в подлинниках. Придя на службу в армию, барон, однако, по-русски старался не говорить, если в этом не было необходимости. Так, считал Генрих, лучше. Пусть думают, что он как все: знает этот язык в меру того, что нужно знать офицеру. Но здесь, в Залесье, Фасбиндер не удержался и спросил, мягко произнося фразы, по-русски:

— У вас несчастье? О-о, как это печально! — И, видя, что покойница еще совсем молода, добавил, заподозрив неладное: — Как же это случилось?.. Такая юная и…

Все молчали. Захар Лукьянович поднял на офицера усталые глаза и тут же опустил их. Такое обращение немецкого офицера разжалобило. Задеревенелое сердце расслабло. Сдерживая слезы, он, будто жалуясь, промолвил:

— Вот… повесилась.

Фасбиндер сразу потерял ко всему интерес (обычный случай!). Вслух сказал жестко и сухо:

— Большевики в деревне есть?

Захар Лукьянович сначала не понял его вопроса. Когда же до его сознания дошел смысл слов, насупился. Смахнув кулаком со щеки слезу, сразу вспомнил о Момойкине.

— Нет у нас таковых, — сказал наконец он. — Откуда им быть, когда все убежали с фронтом.

Но тут жена Захара Лукьяновича издала такой крик, что Фасбиндер зажал ладонями уши.

— Не выгораживай! — поднялась она. — А Сашка?.. Убивец твоей дочери… Что он… не большевик? — И к эсэсовцам: — В Пскове в горкоме служил. Через него и дочь… — И заплакала.

— О-о, как жесток отец! — театрально воскликнул Фасбиндер и сказал Лютцу по-немецки: — Этих всех веди на площадь. — И к Карлу Миллеру: — С этим мужиком иди… Живым мне доставить этого большевика.

Миллер вытолкал Захара Лукьяновича на улицу.

Фасбиндер вышел следом. Довольный тем, что напал на след коммуниста, слушал, как в доме завопили. Думал по дороге к площади: «Мне везет. Я не Иоганн» (был у него такой приятель, который занимался по части снабжения в Пскове).

В сторону от машин, сбивая в плотную кучу, сгоняли народ. Вокруг стояли, угрожая автоматами, солдаты. Возле легковой машины унтер-толстяк вертел в руках наган.

— Откуда это? — Фасбиндер взял у него наган.

Унтерштурмфюрер показал на стоявших отдельно от толпы Опенкиных. Обер-штурмфюрер поглядел на них.

— Неужели? — не поверил он. — А на вид такие смирные.

Подойдя к Опенкиным, Фасбиндер дулом нагана подцепил счетовода за подбородок. Лицо счетовода покорно задралось вверх. Глаза застыли в немом страхе.

«Трус», — решил про себя Фасбиндер.

— Где взяли наган? — вежливо спросил барон Опенкина-старшего; он считал (и отстаивал свою точку зрения, еще когда готовились перейти границу СССР), что с русскими надо в отдельных случаях быть добрее, это даст дополнительный эффект.

Счетовод, видно, не подозревал хитрости и стал рассказывать правду. Обер-штурмфюрер выслушал. Узнав, что сыновья Опенкина имели пулемет, но ночью кто-то его выкрал (проделали в крыше сарая дыру, влезли и, пробравшись в сени, уволокли), насторожился. Заставил счетовода сказать, кого из жителей нет на площади (к этому времени сюда пригнали уже всех, кроме Момойкиных). Тот долго всматривался в лица выстроенных по дворам людей. Недосчитывалось заместителя председателя с сыном, уполномоченного милиции, сына коммуниста и всех комсомольцев, молодицы — соседки Опенкиных, у которой муж служил в Красной Армии, и еще многих. Назвал, все еще боязливо поглядывая на гитлеровцев, кого нет. А о том, что люди эти, вооружившись кто чем мог, ушли в лес, промолчал.

Фасбиндер учинил Опенкиным целое дознание.

Солдаты вынесли из правления стол и стулья. Фасбиндер, пригласив к себе унтерштурмфюрера и унтера-толстяка, сел на стул. Заставил объяснить сыновей Опенкина, для чего им понадобился пулемет, где они его взяли. Более хитрый Осип, смекнув, в чем дело, перехватил инициативу и рассказал все сам. Лобастый, с бронзовым от загара лицом, он блудливо поводил глазами, заискивающе горбился, старался выказать свою преданность новой власти. Фасбиндер, внимательно приглядываясь к нему, посматривал вдоль улицы — начинал волноваться: «Не сбежал бы этот Момойкин?» — и морщил гладкий белый лоб.