В тяжелых изнурительных боях, проявляя невиданный героизм и стойкость, 8-я армия под ударами во много раз превосходящего ее по силе противника медленно отходила на север, к Таллину, оставляя с боями рубеж за рубежом.

Используя образовавшуюся брешь между 8-й и 11-й армиями, немцы вышли на Западную Двину и в районе Даугавпилс — Крустпилс. Брошенная против них 27-я армия, в задачу которой входило заткнуть эту брешь, еще не успела развернуться — у нее просто не было для этого времени, — как гитлеровцы 2 июля вновь перешли в наступление, 27-я армия стала отходить к Опочке, и вот в стыке-то между ней и 8-й армией немцы через несколько дней осуществят глубокий прорыв к Пскову. Опять нависнет — уже из-за отступления 27-й армии — над истекающей кровью, но сдерживающей правый фланг Северо-Западного фронта 8-й армией опасность окружения, и она отойдет еще севернее…

Слушая командира полка, Похлебкин нервничал. Получалось, части Красной Армии, сдерживая натиск все еще превосходящих сил противника, с боями отходят на более выгодные рубежи. Падение Минска 26 июня объяснялось случайностью. Псковско-Островский укрепленный район должен был своей железобетонной грудью преградить путь дивизиям 18-й немецкой армии, рвущимся к Ленинграду с юго-запада…

В словах полковника много было путаного, неясного, В гробовой тишине отсека голос его звучал глухо.

Машинально схватывая слова командира полка, Похлебкин представлял, как немецкие самолеты, господствуя в воздухе, наносят бомбовые удары по нашим тылам и оборонительным рубежам, как обрушивает враг на наши рубежи шквал артиллерийско-минометного огня, как вслед за этим в промежутки между узлами нашей обороны устремляются танки со свастикой на броне и как потом в проделанную брешь просачиваются мотоциклисты, пехота, чтобы, зайдя в тылы нашим частям, сеять панику, создавать видимость окружения. Посаженная на машины пехота не отстает от танков… «Да это ведь, по сути дела, — Похлебкин даже потер кулаком лоб, — не что иное, как наша тактика глубокого боя, которую мы проповедовали лет пять назад. Танки были созданы для этого…»

Брезжил рассвет.

Похлебкин поднялся с ящика.

Тоскливо оглядел он уснувшее в ночной тишине поле — никогда не паханное, все в мелких валунах и жесткой траве. И за всем этим ясно увидел он свою судьбу. Даже кольнуло сердце, чего раньше у него не было. «Черта с два его здесь удержишь», — подумал он и испугался, потому что показалось, будто сказал это вслух и его кто-то мог услышать. Оглядевшись, майор успокоился. Вспомнив, как на том же совещании комиссар полка говорил о моральной подготовке бойца к встрече с врагом, горько подумал: «Моральная подготовка… Попробуй внуши ему, солдату, что рыба тоже мясо. Докажи ему, что гитлеровцы имеют успех в силу просто внезапности удара и нашей неотмобилизованности…»

Вот-вот должно было выглянуть солнце — короткая летняя ночь, не начавшись, по существу, кончилась.

В стороне по едва заметной тропке прошел на смену часовой. Недалеко в ложбине, заросшей мелким кустарником, заржал конь комбата. До Похлебкина долетело простодушное ворчание вестового.

Комбат переключился на будничные свои дела. Он мысленно оценил весь укрепрайон, на котором служил еще в мирное время, когда его только строили… Демонтированный перед войной, он не представлял теперь серьезной преграды на пути рвущихся к Ленинграду фашистских войск: некоторые траншеи полуразмыло, не хватало пушек и пулеметов для дотов и дзотов. Не было личного состава для полевого заполнения, а без этого, понимал Похлебкин, никакой укрепрайон не сможет стать активной крепостью, потому что враг блокирует, то есть окружит, огневые точки одну за другой и возьмет их гарнизоны измором. Надежда на отступающие части, которые можно было использовать в качестве полевого заполнения, о чем говорил и командир полка, малоперспективна. Вся надежда была на себя, на свой личный состав, на свое умение.

Похлебкин начал подсчитывать огневую мощь УРа на участке батальона. Но без карты майор не умел мыслить и поэтому пошел в блиндаж.

Телефонист все читал. Комбат, не дав ему подняться, взял книгу.

— Интересная? — Похлебкин сел на скамейку, подкинул книгу на руке, как бы взвешивая, стал разглядывать растрепанные страницы. — Тяжелая?

— Чижолая, — подтвердил телефонист, — прямо за душу берет… в отдельных местах особливо.

Комбат долго смотрел на приклеенные кем-то к книге корочки из синей толстой бумаги.

— Чем же она «чижолая»? — передразнил Похлебкин телефониста и начал листать книгу. Вспомнил, как любил читать в молодости, даже когда был уже командиром взвода. По опыту знал, истрепанные книги всегда интереснее. Бывало, откроет такую книгу, подумает, начнет листать — найдет рисунок и по нему отгадывает, про что в ней написано. Только потом уж заваливается на кровать и читает запоем до утра. После женитьбы свободное время стала отнимать семья, и постепенно читать отвыкал. Все реже брал в руки книгу. Все меньше тянула к себе ее тайна. А когда стал ротным, увлекся уставами. Дал себе слово назубок все их выучить. И выучил. Гордился этим. Замечал, как некоторые даже завидовали ему…

После завтрака старший лейтенант Холмогоров и политрук Буров обходили позиции роты. Начали не с фланга, а с центра — со взвода лейтенанта Варфоломеева, отделения которого, в представлении Холмогорова, являлись основой всей обороны роты да и батальона, так как оседлали шоссе Псков — Рига и должны были прикрывать от врага самый удобный путь для его наступления. Холмогоров и Буров сосредоточили на этом участке половину всей огневой мощи роты. Об этом они доложили Похлебкину, еще когда он проводил рекогносцировку местности. Комбат сначала сопротивлялся, но, видя, что его не поддерживают другие командиры рот, вынужденно согласился с предложением Холмогорова.

Подойдя к КП первого взвода, который разместился в доте, метрах в ста пятидесяти южнее шоссе, спрятавшись за деревушку, Холмогоров остановился. Поглядел в холодные глаза Бурова. Сказал:

— А как думаешь, Егор Александрович, мы не просчитались с таким порядком в организации, обороны?

Буров, не меняясь в лице, ответил:

— Я тут, Александр Иванович, целиком и полностью полагаюсь на тебя. Ты строевой командир. Тебе и карты в руки. Нас, политработников, допусти до того, чтобы мы решали, как оборону организовывать, так мы дров наломаем. — И после небольшого раздумья добавил: — Я вот за дух бойцов, сержантов… поручусь. Тут я все сделаю, чтобы и нас они не осрамили да и вообще чести советского военнослужащего. И думаю, не осрамят.

— Я с тобой как с товарищем, — поглядывая на Варфоломеева, который бежал к ним откуда-то с левого фланга по брустверу траншеи, бросил немного с укором Холмогоров, — а ты… Сам знаешь: одна голова хорошо, а две еще лучше. Мне что-то с вечера вот стало казаться: а вдруг немцы пойдут не по шоссе, а, скажем, на Акопяна, — и показал рукой за шоссе, на позиции второго взвода. — Понимаешь, в принципе все у нас в обороне, по-моему, правильно, но мы не учли одного: болото-то перед вторым взводом высохло… И смотри, какие удобные подходы к нему: в кустиках сосредоточат за ночь танки, пехоту и ударят с зорькой…

Подошедший Варфоломеев остановился сбоку. Холмогоров, не обращая на него внимания, водил короткой вытянутой рукой по горизонту, сопровождая жесты словами. Буров слушал его, смотрел, куда указывала рука командира роты, и все время сосредоточенно думал. Сказал, когда тот смолк:

— Ты, пожалуй, прав.

— Вот что, Ефим Григорьевич, — обратился Холмогоров к Варфоломееву, — приданную противотанковую батарею сорокапяток давай перенесем к северу от шоссе, — и показал рукой куда. — Там она пусть и основные и запасные позиции имеет. Оттуда ей легче будет поддержать и второй взвод, и твой правый фланг — Растопчина, а третий взвод и так продержится.

За третьим взводом оборону держала третья рота батальона. Ее левый фланг упирался в чернеющий плотной стеной лес. Впереди, откуда ждали врага, до самого горизонта лежали равниной распаханные черные земли. Одним краем они упирались в шоссе, а другим — в лес. Вероятность того, что гитлеровцы станут наступать по лесу и пахоте, согласились все, мала.