Свистела непогода. Хлестал снег — жесткий, холодный. В стороне, к проселку, строчили два автомата. Чеботарев приказал Семену, разделив бойцов поровну, занимать оборону по центру и на флангах, чтобы не дать обойти лагерь, покуда Батя уводит больных и раненых на новое место, а сам бросился на выстрелы. Пока добежал, дважды спотыкался и падал. От бойцов, которые стреляли, было уже совсем близко, когда чуть ли не из-под ног Чеботарева шарахнулась в сторону… Петр подумал сначала — немецкая овчарка. Только уж через несколько шагов осознал, что это был волк. «Волки», — пронеслось у него в голове, и он приостановил бег, всматриваясь в ночной стонущий лес.

— Что тут у вас? — спросил Чеботарев, подойдя к дозорным, которые уже не стреляли, хотя спрашивать теперь было и не нужно.

— Волки… напали, — объяснил старший.

Чеботарев послал к Бате бойца.

— Сообщи: тревога ложная.

В эту ночь до утра в лагере никто не спал. Батя приказал постовым и секретам забраться на деревья. Он изредка выходил с Чеботаревым из землянки и вслушивался, как то там, то с другой стороны в тон метели грустно и тревожно подвывают голодные волчьи стаи.

— Зверю тоже не сладко, — сказал перед утром Чеботарев Бате, когда выходили они из землянки, и замолчал, увидав прямо перед собой прижавшегося к снегу зверя.

— Голод не тетка, — бросил в ответ Батя, а сам глядел, как волк, распустив хвост, убегал от них.

Петр не смог уснуть и утром. Думал, где достать продуктов. И решился наконец он, несмотря на вьюгу, сходить в деревеньку у проселка. Собираясь уж, объяснил Бате:

— Может, что и добудем.

Шел он с пятью бойцами.

А деревеньки, оказалось, по существу, и нет. Избы стояли полуразрушенные. Кое-где торчали из снега печи. Только у края, возле леса дымила трубой уцелевшая изба.

Взяв с собой бойца, Петр перебежал через огород. Обошел избу, прижимаясь на всякий случай к стенам. На крыльце потрогал, потянув за ручку, дверь. Не открывалась. Постучал. Боец с автоматом на изготовку ждал.

Увидав подоткнутое под крышу лезвие косы, Чеботарев выдернул его и, просунув концом под крючок, подал вверх. Крючок снялся. Петр приоткрыл дверь и проскочил в сени. У стены стоял мешок с мороженой картошкой. Петр широко распахнул дверь в избу и наставил внутрь пулемет. Наставил и сразу опустил, увидев у стола на скамье женщину, которая вязала спицами носок из шерсти.

Женщина была худущая, сухая, как хворостина, и определить ее возраст было трудно. Такие же, как она, истощенные ребятишки лежали на русской печи. В углу избы стояла деревянная голая кровать.

Когда Чеботарев закрыл за собой дверь, женщина поднялась. Испуганно оправила она длинное старое платье. Смотрела то на дуло опущенного пулемета, то в глаза Петру. Вымолвила полушепотом:

— Вы… партизан?

Ребятишки свесили с печи лохматые головы.

Чеботарев сел на скамью возле стены.

В избе было тепло. Петру пощипывало замерзшие щеки.

— Да, мы партизаны, — проговорил он наконец, глядя на женщину, которая снова села. — Не бойся. — И добавил: — Отряд вот голодает, продуктами бы хоть малость разжиться.

— Родименький, — сразу, испугавшись еще пуще, громко прошептала хозяйка. — Какие у меня продукты! Взяли немцы все… Сами впроголодь живем. Кормить нечем, — и показала дрожавшей рукой на печь. — У меня их вон… мал мала меньше.

Чеботарев тут же встал. Глаза его гневно впились в женщину. «Мороженой картошкой свинью, поди, кормишь, а нам дать нечего!» — вскипело в нем. И, подойдя к ней ближе, он процедил:

— У нас люди пухнут с голоду, а ты… картошку морозишь?!

— Последняя она у меня, — завопила женщина, уставив на него снизу вверх вытаращенные, в слезах глаза. — По морозу на колхозном поле насобирала, чтоб хоть как бы… прокормить… их. Пожалей, родненький! — И упала со скамьи Петру в ноги, выпустив вязанье и выбросив перед собой руки в трещинах. — Сгинем мы так-то…

Петр с ужасом глядел ей в обезумевшие глаза и пятился. Понял вдруг, что у нее ничего, кроме этой картошки, нет и что не прятала она ее потому лишь, что знала: немцам мороженая не нужна… Лицо его покрывала краска стыда.

— Прости меня… мать, — выговорил он наконец спекшимися губами, а сам все смотрел ей в остекленевшие глаза, напомнившие ему великомученицу с иконы у старообрядцев в деревушке, где стоял отряд в ноябре месяце. — Прости, видишь, война.

Пятясь, он вышел из избы. Раздраженно сказал в сенях намеревавшемуся войти в дом бойцу:

— Обобраны до нитки, — и пошел к лесу.

К землянкам вернулись они в полдень.

А вскоре ходивший на юго-восток, к деревням возле реки Волхов, Семен приволок с бойцами мешок жмыху — случайно наткнулись, когда палками стали прощупывать через снег пол в полуразрушенном колхозном хлеве.

Батя приказал жмых разделить на три части. Одну часть распарили в ведрах. Кашицу делили — вышло не по полной кружке каждому.

После такого обеда Батя подозвал к столу Чеботарева и, расстилая карту, сказал:

— Пока погоды ждем, передо́хнуть можно… Надо использовать то, что хоть жмых пока есть, и идти.

Они склонились над картой. Чеботарев долго смотрел на проведенную красным карандашом предполагаемую линию фронта. На северо-восток до самой передовой тянулись, обтекая светло-зеленые лесные массивы, голубовато раскрашенные болота. Деревни стояли очень редко, и видно было, что впереди отряд ждет сплошное бездорожье да занесенные снегом топи. Двигаться же возле реки Волхов, где и местность поднималась, и деревни стояли почти одна на другой, понимал, да и Семен, придя со жмыхом, говорил об этом, — нельзя: там всюду немцы.

Стали подсчитывать, сколько у них теперь боеспособных бойцов, сколько лежачих больных, какое количество волокуш для них потребуется. Подсчитав все, решили к утру отсюда сниматься. Выработали план движения. Распределили между собой обязанности: Батя брал на себя заботу о больных и раненых, а за обеспечение их безопасности в пути нес ответственность Чеботарев.

После этого Батя взял с собой Семена, проводника и, пригласив Чеботарева, вышел из землянки.

Все так же метался, обжигая лицо, снег, ревел ветер, стонали, покачиваясь, деревья.

— Ну, что будем делать? — спросил Батя, вынимая из сумки карту, когда отошли от землянки в лес.

Семен простуженно сопел. Проводник притопывал, согревая ноги. Чеботарев думал, почему Батя не объявил им о решении в землянке, и догадался: «Побоялся: а вдруг начнут артачиться? Упрутся, а люди слышать будут».

— Ну, так что? — снова спросил Батя.

— Что? — отозвался наконец Семен. — Трудно сказать, что? Сидеть надо. Переждать… — И ткнул пальцем в карту. — Пойдем, а сил у нас тащиться по такой погоде… с гулькин нос. Начнется прифронтовая полоса…

— Будет про «силы»! — грубо оборвал его Батя. — Нечего себя этим расстраивать. Надо других подбадривать, а мы… себя терзаем. — И посмотрел сначала на Чеботарева, а потом на проводника: — Значит… как здесь договорились, перед утром снимаемся. Тех, кто не может идти своим ходом, попрем на волокушах. Идти будем вот так. — Он вел пальцем по карте. — Деревню обойдем. За ней вскоре торфоразработки. Там должны быть какие-нибудь строения, сараи или еще что в этом роде…

Батя поставил задачу на весь остаток пути к фронту. Говорил и напирал на «так». Петр слушал и никак не мог дождаться, когда он кончит. «Полушубок бы надо было накинуть», — думал он, когда зубы начали постукивать, вторя будто очередному Батиному: «Так, сделаешь вот тут…» А план сводился к следующему: у Семена забирали часть людей, чтобы тянуть волокуши, и он должен был с оставшимися бойцами обеспечивать и охранение отряда, и вести разведку впереди лежащего пути, и стремиться, наконец, доставать продукты. Вот и весь план, как его представил Чеботарев на морозе, под вой ветра.

Кто хоть раз в жизни шел по пескам — сыпучим, убегающим из-под подошвы, тот поймет, что значит идти зимой по лесному бездорожью, пробивать двигающимся за тобой людям путь в глубоком снегу. Ноги отказываются идти. Хочется остановиться и, махнув на все рукой, стоять так, пока не вымерзнет в тебе последнее тепло. Но идти надо. И люди идут, хотя с каждым километром, оставленным за собой, им становится все труднее переставлять ноги.