В конце концов Батя твердо решил: назначать надо. И остановился он на Чеботареве. «Вот посмотрим, что покажет разведка под Колпином. Если надо будет поворачивать на восток, тогда и обнародую решение», — думал он. Эту разведку Батя послал из-под Лисина под Колпино, к Ленинграду, когда к отряду уже присоединились партизанившие здесь красноармейцы из окруженцев. Возглавил ее Семен.

Погода стояла теплая, и разведчиков ждали в густом еловом лесу. Жили в «норах» — у елей обломили нижние ветви, застлали место возле ствола еловыми лапами и возвели вокруг стены из нарезанного брусьями снега. Пока ждали разведчиков, Батя часто по утрам отходил за ель и, приставив к мохнатому уху ладонь, вслушивался. И казалось ему, что слышится фронт. Однажды он даже заставил послушать Чеботарева. Тот ничего не уловил, и Батя, насупившись, полез в «нору».

Разведчики вернулись на третий день, к вечеру. Вести принесли они неутешительные — фронт почти под самым Ленинградом и подойти к передовой вряд ли удастся, потому что слишком густо там гитлеровского войска, но в то же время и радостные — Ленинград сражается и совсем не думает уступать фашистским ордам.

С каким-то неподдельным восхищением рассказывал Семен собравшимся у костра партизанам о сражающемся Ленинграде. Слушая его, они сияли от переполнявшего их радостного чувства. Чеботарева душили спазмы. Настя поодаль от сгрудившихся бойцов собиралась перевязывать вернувшегося с Семеном раненого разведчика и тоже вслушивалась. Перевязывать ей было нечем, и она, прикрывшись от людей полою, вытянула из-под ватных брюк подол платья и рвала его на полосы. А Семен говорил и говорил. И казалось, его новостям не будет конца. Настя уже перевязывала рану, когда Семен стал рассказывать, как наша морская крепостная артиллерия обрабатывает немецкие позиции. Петр косил глазами на Настю, на бойцов. Волновался не меньше, чем они.

— Как ударят, — взмахивал рукою ликующий Семен, — ажно гром стоит… будто землетрясение. Земля под гитлеровцами так ходуном и ходит. Того и гляди — разверзнется, и уйдут они в нее…

— В воздух целые деревья летят, как перышки, — вставил его напарник по разведке…

Представление о работающей артиллерии врезается в память, и бойцы, продолжая слушать Семена, долго еще живут восторженным чувством, радостные уж от одного того, что фронт есть, а раз есть, то гитлеровцы врут, что Красной Армии вот-вот придет конец, и, следовательно, до фронта отряд доберется.

Взволновал рассказ Семена и Батю. Раскрыв карту, он стал разбираться в обстановке. Когда пришло решение вести отряд на Волховстрой, подозвал Чеботарева. Объяснил ему смысл своей задумки.

— Пусть это еще удлинит поход, — тихо говорил он Петру, — зато надежнее. Да и кому мы там, в осажденном Ленинграде, нужны сейчас — лишние рты, и только… Прямо на восток отсюда идти тоже опасно — лесов мало. — Батя посмотрел вокруг. — Спустимся километров на двадцать южнее и повернем на восток, а там… леса, болота. Оттуда верст через сто по прямой — и фронт, а там… и дома.

Уже вечерело.

Чеботарев ушел в Батину «нору» спать. Вскоре туда пришла и Настя — она всю дорогу от лужан спала возле Петра и Бати, потому что спать одной было холодно.

Батя тоже подошел к «норе». Но спать он ложиться не стал. Разведя перед входом в «нору» небольшой костерчик, он сел на еловые лапы.

Падал легкий пушистый снег. В костре потрескивало, как далекие одиночные выстрелы. Снежинки, подхваченные пламенем, поднимались над огнем и, плавясь, оседали на руки мелкой, напоминающей лето, изморосью. «Утром объявлю о назначении Петра комиссаром, а Семена — начальником группы охранения и обеспечения отряда», — уставившись в костер, думал Батя.

Батя знал о Чеботареве уже много. Знал он и об оставленной им, Петром, где-то под Лугой Вале Морозовой, которую он, Петр, в разговоре часто называл женою. Понимал: воли у Чеботарева не меньше, чем у него, и он созрел, чтобы держать в руках людей при любых трудностях.

Не переставая поглядывать на костер, Батя сравнивал Чеботарева с собою. Перед глазами пробежала вся жизнь. Сам с Кубани, из иногородних, в империалистическую войну он не миновал и плена. Больше года батрачил на ферме у немки. Там и языку научился… В семнадцатом году с товарищем бежал из плена… Потом Кубань, переход с Таманской армией и, еще страшнее, — отступление от Ставрополя через калмыцкие степи на Астрахань… В калмыцких степях начался голод и повальный мор. А шли большинство с семьями. Люди гибли, а живые ничем не могли им помочь. Глядели, как умирают родственники — жены, дети… Если хватало духу, прощались с ними и шли дальше, еле волоча ноги по сыпучим вперемешку со снегом пескам, а если не хватало — оставались тут и умирали вместе. И Батя простился так с первой женой — оставил ее еще не мертвую, а умирающую, потому что выхода не было: нести не хватало сил, а последние кони падали, и падаль эту съедали… к тому же то и дело постреливали из-за холмов белоказаки…

В конце концов память привела Батю в Лугу. Как тогда, перед захваченным на просеке обозом гитлеровцев, ему представилось, что он входит в свой городской домишко… Холодно было в квартире (Батю пробрала перед костром даже дрожь). Холодно. Труп истерзанной и замученной прямо в квартире жены (допытывались, чтобы показала, где лужские партизаны и муж) гитлеровцы, рассказывал потом связной, куда-то увезли. «Бросили, поди, где-нибудь и зарыли», — вытирая заслезившиеся не от дыма глаза, подумал Батя. Представилось, как он ходит по пустой, холодной квартире. Мысленно пройдя в спальню, посмотрел на портрет сына в самодельной рамочке. Фотография давняя. Снимался, когда уходил на срочную службу в Красную Армию. И подумалось Бате, что Иван его, если он жив, совсем не походит теперь на того Ванюшку, каким провожали его на службу. «Где ты сейчас? — тоскливо воскликнул про себя Батя, знавший о сыне только одно: перед войной служил он под Перемышлем, на Украине. — Тяжело, поди, тебе на родной земле сейчас, как нам вот… и стыдно, как отцу твоему, в глаза людям смотреть. Конечно, стыдно! Но ты крепись, — внушал он, представив его перед собой стоящим. — Крепись. Этот укор — он… справедливый укор. Чувство этого укора — хорошее чувство. Это говорит в тебе, значит, сама совесть. Поэтому и терпи. Терпи и силы набирайся — нельзя нам опускать руки. Нельзя. Надо наверстать свое… Когда я, ты, еще кто готовы холопами стать, — через то и самому народу недалеко до холопства будет… А мы не родились быть холопами, и народ наш не будет им. Через кровь пройдем, в могилу ступим, а не дадим надругаться над собою…»

Подбросив в костер веток, Батя раскрыл свою полевую сумку. Разбирал ее содержимое. Подумав, что впереди может случиться всякое, стал сортировать бумаги. Лишнее бросал в костер. Наткнулся на записную книжку Фасбиндера. Долго рассматривал корочки с золотым тиснением. Раскрыл ее. Поднеся ближе к огню, начал читать.

С трудом разбирал почерк. Отрывался от текста, когда встречалось незнакомое слово. Думал о прочитанном. Снова возвращался к началу. Опять углублялся в

22 июня. Сейчас раннее утро. Я стою в полутора километрах от государственной границы с Россией. В стереотрубу мне видна как на ладони укрывшаяся в редком лесу застава русских. Железная армия фюрера, сжавшись пружиной, ждет с нетерпением той минуты, когда несгибаемая его воля укажет ей путь и она, распрямляясь, рванется вперед и сомнет все на своем пути. А вот и наступил этот момент. Торжественно раскатился над утренней солнечной землей первый, самый первый в войне с большевистской Россией залп наших орудий. Уже скрежещут траками по булыжнику дороги наши танки. В небе видна цепочка устремившихся на восток «юнкерсов». На заставе у русских начался переполох. Они в чем попало — вон один даже без брюк — носятся между зданиями… Какой восхитительный момент! Нет, надо быть поэтом, чтобы передать все это в словах… От стереотрубы меня тянет за рукав кителя мой дорогой покровитель — штурмбанфюрер. Ему тоже хочется окинуть глазами все, что творится там, во вражьем стане. Я уступаю ему место и только тут начинаю понимать, какой приятный подарок преподнес он вчера мне. Он позвонил мне поздно вечером и попросил явиться к нему. Приветливо встретив меня, он взял со стола эту карманную книжечку, в которой я сейчас пишу, и вручил ее мне, полушутливо-полусерьезно проговорив: «Записывай свои впечатления». Нет, какой он предусмотрительный! Я завидую ему, восхищен им. Он по праву занимает свое место в партии. Если каждый солдат фюрера такой, то с его армией можно идти на завоевание не только России, которая, по словам Геббельса, и без нас разваливается. С ней можно покорять вселенную.