Валя, поглядывая на него, улыбалась. Заинтересовавшийся Петр стал расспрашивать Мужика, кого же не грех убивать. Анохин ответил, когда опорожнил кружку. Если по поверьям, сказал он, так и оленя убивать и есть нельзя, так как он полубожественного происхождения, а медведя — потому что он некогда был человеком. Даже петуха и свинью нельзя было есть.

— Получается, — задумчиво проговорил Петр, — если на Сибирь ваши поверья распространить, так там люди с голоду перемрут. Их ведь тайга да реки и кормят!

— В общем, — задумчиво поглядывая туда, где скрылся лебедь, вставила Валя, — не грех убивать только врага. Так? — И вдруг метнула на Анохина лукавый взгляд: — Подождите, как же так? Вы же неверующий?

Анохин помолчал. Глядел, затаив в глазах какую-то мысль, на темнеющий с того берега лес.

— В идолов не верю, — пристально посмотрев на Валю, проговорил он наконец. — А если, скажем, примета сбывается, сон ли… или там болезню заговаривают… — Не досказав мысль, он поднялся с бревна и заключил: — Нет, кажный знае… оно… что-то есть там. — И, выразив в глазах удивление, опять мотнул головой на небо.

Ложились спать молчаливо. Каждый думал кто о чем, а в общем, об этом  о н о.

Проснулись, когда солнце уже показывалось из-за леса. Почаевничав, вдруг услышали, как на юго-востоке заговорил фронт. Взволнованно вслушивались в далекую стрельбу.

Петр подошел к берегу и сел на бревно. Подошли и Валя с Анохиным. Тоже сели.

Втроем они молчаливо смотрели в ту сторону, за леса, перелески… Петр не вытерпел, сказал:

— Может, двинут наши?

Анохин почесал под подбородком густую бороду, мудро так посмотрел на Чеботарева и вздохнул:

— Пора бы. Докуда можно?

Когда пошли дальше, канонада еще гремела. Петр поглядывал на поднимающееся впереди солнце и нетерпеливо ждал: вот громче, громче будет слышно стрельбу. «Поотступали, хватит», — успокаивал он себя… Вспомнилось, как отходили с УРа, от Пскова шли… Прислушался снова. И показалось вдруг Петру, что стреляют реже и дальше. Не поверил. Остановившись, прислушивался. Понял: фронт уходит на восток. И когда орудийного грохота стало вовсе не слышно, он нагнал Анохина, хотел уж сказать: хватит, отдохнем, торопиться некуда, — как в десяти шагах от себя услышал голос — властный, по-хозяйски твердый:

— Стой! Руки вверх!

Они не подняли руки. Они бросились на землю, схватившись за оружие. И что бы тут было, неизвестно, если бы в это время тот же голос неестественно так, дрожаще не вымолвил: «Валя! Валюша! Милая, ты ли это?!» — и не поднялся над кустом, выронив из рук винтовку, мужчина.

Валя сразу узнала в нем отца Саши Момойкина, Георгия Николаевича, — по голосу, по кротким, верившим в человеческую доброту глазам, по небольшим усикам. Она поднялась, покраснев, толкая браунинг за пазуху, побежала к нему. Припала. Он гладил ее, вдруг ставшую такой же кроткой и доброй, как и он сам, и смотрел на косу, сбегающую по спине тяжелым, желтовато-серебристым жгутом.

Потом она отстранилась от него — легко, бережно: так могла делать только она.

Георгий Николаевич, радостный — будто нашел то, что искал всю жизнь, — вложил два пальца в рот и сильно, как это умеют делать деревенские мальчишки, свистнул. Свист прокатился по светлому, облитому лучами солнца лесу и замер где-то, услышанный перед этим товарищами.

Вскоре из-за кустов выскочили два парня. Один с немецким автоматом, а другой с винтовкой. Оба молодые, увешанные гранатами всяких систем. Они оглядели пришельцев беглым взглядом и спросили Момойкина:

— Откуда? Кто такие?

— Это Валя… Почти как дочь мне, — смутившись, объяснил он.

— А с ней?

Когда Момойкин познакомил их со всеми, Валя обрадованно произнесла:

— Как хорошо, что вы, Георгий Николаевич, оказались тут!

— Куда лучше! — встрял парень в клетчатой кепке, играя автоматом. — А то бы все могло быть иначе. У нас люди резвые. — И засмеялся, оскалив мелкие зубы.

— Давай-ка, Егор, постой тут, — сказал ему Момойкин. — А я, того, отлучусь. Радость у меня, понимать надо.

Егор остался. Поправив клетчатую кепку, стоял и задумчиво смотрел им вслед — тосковал о житухе в банде.

Вчетвером они шли по еле видимой в густой осоке тропинке. Георгий Николаевич говорил, не сбавляя шага:

— Вы след в след шагайте, а то… мины у нас тут. Для порядка. В сторону — ни-ни… — А метров через сто начал рассказывать о Егоре: — Недавно подобрали. Скитался, бедный… Вот тоже судьба!.. — И вздохнул: — Был, рассказывал нам, в отлучке, когда в деревню пришли немцы… Жену и дочку — совсем девочку — изнасиловали и убили, а потом сожгли вместе с домом… Объявил месть немцам. Автомат сам раздобыл где-то… В лесу мы его встретили… вооруженным уж.

Партизанский отряд, в котором находился Момойкин, расположился среди болот на небольшой, похожей на пятачок сухой полянке, заросшей редкими березами. По опушке стояли немецкие походные палатки, на которых были нарисованы масляной краской красные звезды. Бойцы отдыхали, а командир отряда Пнев сидел перед палаткой и изучал карту. Возле него, как флаг, горела ягодами рябина.

Георгий Николаевич подвел их к командиру. Объяснил: знакомые, идут к фронту. Тот поднялся. Протянул сначала Вале, потом Анохину и, наконец, Петру руку.

— Пнев, — говорил он каждому, пристально вглядываясь веселыми светло-серыми глазами в лица.

Это был человек среднего роста, одетый в галифе и перехваченную в поясе солдатским ремнем гимнастерку с накладными карманами. Длинные, светлые, как лен, волосы Пнев закидывал назад, а в лице его было что-то такое, отчего он казался простым и смелым человеком.

После долгой паузы Пнев заговорил:

— Да, вы опоздали. — Слова он затягивал на гласных, и речь его от этого делалась неторопливой. — Фронт, судя по всему, ушел. Отступили наши. Почти месяц держали гитлеровцев перед городом Лугой, у станции Серебрянка, вдоль реки Луги по созданному в начале войны Лужскому оборонительному поясу. Нечего сказать, силен еще фриц… помотает еще нам кишки. Фронт теперь, наверное, далеко. Лучше всего оставайтесь пока у нас. Разберемся, тогда и решать будем, идти вам дальше или нет.

Чеботарев угрюмо смотрел ему в глаза и молчал. Анохин, разгладив бороду, посоветовал Чеботареву:

— Обратно возвращайтесь, Петр. У нас вы уж обжились да и обстрелялись.

— Ну, нет, товарищ Мужик, не выйдет, — усмехнулся Чеботарев, а потом серьезно добавил: — Я военный. Мне… Я к своим должен двигать. Побуду до выяснения обстановки и двину.

— Выходит, мы не свои тебе? — обиделся Анохин. — Разе мы тебя?.. Как за дитем малым… Срамота! — И, опустив голову, засопел в усищи.

Пнев, чтобы сгладить, видно, возникшую ситуацию, потрогал тщательно выбритый подбородок и обратился к Мужику, не скрывая удивления в голосе:

— Это кто же вас такой кличкой удостоил? Оригинальна.

— Кто? — смутился Анохин и объяснил: — Это мене… Печатник прозывается сам-то. Башка у парня — во-о! — И развел тяжелые, крепкие руки. — Арбуз, а не башка… а сам… маленький, кожа да кости. Одно слово, пигалица.

Пнев улыбался, слушая Анохина. Когда тот смолк, примиряюще сказал:

— Интересный человек этот ваш Печатник. Интересный. — И, прощупывающим взглядом окинув Валю, так, что она даже опустила глаза, заговорил с ней: — Вас мы в целости-сохранности доставим в Лугу, барышня. Но… не раньше, как дней через пять, потому что сейчас, видите, ничего не ясно: наша она или в ней уже гитлеровцы. Поэтому идти сейчас туда рискованно. — Тут он стал объяснять всем: — С Лугой, пока она наша была, связь у нас поддерживалась. Мои ребята туда через фронт частенько ходили… указания получить от райкома, семьи повидать… Теперь вот надо искать истребительный батальон лужан, если она пала. В нем все начальство должно быть. Не знаю: так и должен я своим отрядом жить или присоединиться к батальону?..

От Пнева Георгий Николаевич повел их к своей палатке. Откинув полог, растолкал спящего паренька лет восемнадцати и попросил его: