На вокзалах в ту пору случалось много непредвиденного. Раздвигая толпу, проходили санитары с носилками, проталкивались к карете «скорой помощи». Кто лежал на носилках? Надо бы это знать. Куда их везли? Следовало бы справиться. В какой госпиталь? Но разве все узнаешь?

Из лагерей возвращались военнопленные, но и штатские тоже; может быть, впрочем, штатские были солдатами, только они сменили одежду в каком-нибудь гарнизоне, куда прислали их штатские костюмы, или же там, где они их оставили, прежде чем выступить на фронт. На вокзалах были и «перемещенные лица», те, кого в свое время угнали на принудительные работы, но Филип к ним не принадлежал, он был настоящий солдат, и ему не пришлось работать на других. Сколько там было людей, разных людей, солдат и штатских, мужчин и женщин. Бесполезно их всех разглядывать.

Правда, можно положиться на волю случая — вдруг ты обернешься и внезапно увидишь, что перед тобой Филип. Вдруг он тот самый человек, который покупает напротив в киоске газету, смяв, сует ее в карман и идет тебе навстречу.

Можно попробовать и по-иному. Как будто без всякой цели ты слоняешься по залу ожидания, а потом стоишь у столба с железнодорожным расписанием, изучаешь время прибытия и отбытия поездов. Неизвестно, кто в эту минуту окажется рядом с тобой… Человек, который удит рыбу, забрасывает удочку много-много раз и без конца меняет место. Рыболов знает: нельзя терять терпение; рыба за рыбой проплывает мимо него, все напрасно, но внезапно удилище вздрогнет, леска натянется и опустится, рыба клюнула.

Мать не позволяла себе пасть духом. Если рыболов набирается терпения, чтобы поймать рыбешку, то какое терпение в запасе у матери, которая ждет и ищет своего любимого сына, своего единственного сына!

Да, у нее было терпение, ибо она знала: она обработала, засеяла свое поле, дождь должен пойти.

Сын держал птиц и золотых рыбок. Рыбки уже давно передохли, и мать не стала пускать в аквариум новых. Но двух веселых зеленых зябликов она привезла с клеткой в Париж, кормила их, ухаживала за ними, ради сына. И когда после дня поисков мать возвращалась домой, птички порхали, приветствуя ее. Что за переполох они устраивали, щебетали и шумели; как радовались; она наливала им свежую воду, наполняла кормушки и насыпала чистый песок. А потом заводила с ними разговор, давала отчет о прожитом дне. Ничем грустным она с ними не делилась, рассказывала только всякую всячину о том, что видела. Зяблики отвечали ей дружескими «пи-пи», а мать говорила все, что ей приходило в голову, все, что могло заинтересовать таких пичуг и что было им доступно.

Например, о том, что на улице жарко, гораздо жарче, чем здесь в комнате; здесь спертый воздух, и необходимо открыть окно. Надо надеяться, жильцы с верхнего этажа не будут вытряхивать как раз в эту минуту свои ковры. И еще мать сообщала им о том, что творилось сегодня на вокзале, сколько людей, животных и машин было на привокзальной площади, они просто не могут этого себе представить. И все люди чем-то заняты; хотелось бы, собственно, знать, что каждый из них делает, куда стремится и почему все они так спешат. Только в открытых кафе люди дают себе несколько минут передышки, пьют свой аперитив, выкуривают сигарету; да, эти ведут себя разумней. А остальные чего-то ищут, чего-то хотят, и всегда их цель не здесь, а на другой улице, на другой площади. Поэтому они бегут беспорядочной толпой, разбегаются кто куда; регулировать движение должны полицейские. Полицейские держат в руке маленький белый жезл, по их знаку люди переходят улицу. С одного тротуара на другой, а в это время с другого тротуара движется встречный поток; видно, прохожие опять хотят на другую сторону, где только что побывали. Иногда думаешь, а не последовать ли за ними, не посмотреть ли, что они там ищут и чего они там не видели. Но не успеешь подумать, как они уже устремились дальше или вошли в автобус.

Люди буквально носятся по Парижу и, поскольку это всем известно, на многих улицах открыли магазины со стеклянными витринами; притягивая людей, витрины заставляют их на минуту остановиться поглядеть, а иногда зайти и купить что-нибудь. В витринах выставлены красивые вещи, но большей частью чересчур дорогие. Ну, а люди идут и идут. В конце концов они должны будут сесть и перекусить, беготня изнуряет.

Люди так спешат, что нельзя встретить того, кто тебе нужен. Только служащие сидят тихо, их всегда можно застать в часы, которые написаны у них на дверях. В учреждениях царит покой, народ ждет, все фиксируется на бумаге, можно получить справку, всегда есть надежда узнать что-то новое.

Но о нашем Филипе они опять ничего не знали. Меня там уже заприметили и встречают очень любезно. Приходили также другие женщины, с которыми я познакомилась. Все мы перезнакомились: и женщины, и служащие. Иногда, правда, появляются новенькие. Бывалые посетители сразу их обступают, выспрашивают; начинается громкий разговор, ведь и новенькие задают вопросы, они ничего не знают о других; им объясняют, какие бумаги нужны и где их надо выправить; показывают высокие полки и сотни ящиков, в которых хранятся документы. Им дают совет: пусть наберутся терпения; вот вы пришли и сразу стали жаловаться, а мы ходим сюда по многу месяцев, что же говорить нам…

Птички пили воду из своих блюдечек, щебетали. Глотали и благодарили за все, что она им рассказывала. Посвистывая, они обменивались мнениями о новостях, которые им сообщили. Потом тихо усаживались рядышком, чтобы подумать немного, переварить все услышанное, а через некоторое время заснуть, спрятав головку под крыло.

Мать стремилась всегда быть на людях, слушать, расспрашивать, искать, смотреть в оба… Ждать и не отчаиваться, хотя временами она все же отчаивалась, а потом опять заставляла себя расспрашивать, опять делала над собой усилие, потому что надо сохранять форму и потому что один мосье, служащий, сказал, правда, не ей, а другой женщине: в данный момент надо опасаться окончательных суждений о судьбе людей, пропавших без вести, о судьбе тех, кого не удалось до сих пор разыскать. Пока это преждевременно и еще долгое время будет преждевременно. Человек, например, может оказаться в госпитале и забыть свои анкетные данные. Так бывает, человек просто не помнит, кто он такой. Случается также, что некоторые женятся на чужбине, а они, быть может, уже имели жену. И тому подобное и тому подобное…

Это возвестил служащий, мосье, которого здесь знали, возвестил очень громким голосом, пусть это слышит не одна какая-нибудь женщина, а решительно все, кто является сюда и разыскивает пропавших без вести близких. Безусловно, служащие делали все от них зависящее, но и в их положение надо войти: нельзя дать больше того, что ты имеешь; напрасно женщины добивались невозможного от этих учреждений.

Мы не будем добиваться невозможного от этих учреждений. Что нам до них? Нам нужен всего лишь наш сын. Мы хотим вернуть себе нашего сына.

Старая женщина стояла на лестнице, ведущей к Sacré-Coeur, на лестнице на Монмартре в Париже, смотрела на ослепительно яркую улицу, по которой время от времени тащился в гору прохожий. В церковном дворе внизу играли дети, мужчины и женщины болтали, некоторые курили, некоторые читали газеты.

Старуха все видела, все ощущала и думала о своем.

Как трудно, как тяжко вынашивать ребенка! Нелегко родить ребенка, произвести его на свет. Нелегко обрести его снова, если он вдруг исчез. Филип, мой Филип ускользнул, и теперь у меня такое чувство, будто я должна его снова родить. Как больно! Опять родовые муки, о, как мне трудно!

Постоишь на улице и разговоришься… «Да, случалось, что люди бежали из плена. Тогда они пробивались в маки. Вы же сказали, что сын ваш был храбрый мальчик (ну конечно, Филип был храбрый мальчик!). Ну вот видите, многие пробивались в маки, чтобы отомстить нацистам. И тут и тут…»

«Что значит тут?..»

«Тут было как на фронте. Борьба не на шутку. Бог знает, что случилось со многими. Некоторых хватали нацисты или же полиция».