— Скажи: Коте пять лет, — учила бабушка.

— Коте пять лет, — хмуро повторял он.

— Смотри, молодец! — удивлялся гость.

— Ну, спросите его дальше, — умоляла бабушка. — Спросите, кем он хочет быть.

— Наверное, извозчиком, — говорил гость.

— Нет, извозчиком он раньше хотел быть.

— Кем же ты сейчас хочешь быть?

— Пожарником, — отвечал Котя.

— Ай-ай-ай, — говорил гость. — И ты не боишься?

— Нет, — храбро отвечал Котя, — не боюсь.

Но вот он, наконец, сошел на зыбкую, качающуюся землю и неуклюже затопал своими толстыми ножками.

Со всех сторон внимательно следили за каждым его шагом, и только он подходил к калитке, — «Котя, не смей!»; только он собирался подпрыгнуть, — «Котя, ты сломаешь шею!» Из его рук вырывали ведерко с песком, точно это было толченое стекло, — «Ну, кинь, кинь!»

И весь день на улице только и слышалось: «Котя! Котя!» То Котя провалился в яму с гашеной известью и его вели белого как привидение. То он попал в крапиву и визжал так, словно его облили кипятком.

Все мальчики бегали под светлым солнечным дождем, а Коте кричали из окна: «Котя, запахнись, Котя, ты вспотел, ты ужасно вспотел!»

А зимой Котя был в косолапых ботах, в шубе и башлыке, как медведь. Его водили за ручку, и он оставлял огромные следы на снегу. И только он хотел что-то сказать, — «Не открывай рот на морозе! У тебя гланды!»

И всюду его водили за ручку. Даже в ту будку, что на задворках. Коте нравилось там сидеть, а бабушка кричала:

— Котя, ты еще там? Ау!

— Ау, — лениво откликался Котя.

Вот этот Котя сейчас открыл глаза, увидел крупные золотые звезды над головой и улыбнулся, но вдруг заметил меня:

— Ты как попал сюда?

Кот с завитыми усами фыркнул на меня.

— У нас даже кот ученый, — сказал Котя и, погладив кота, шепнул ему в ухо: — Дважды два?

Кот, прежде чем ответить, снова фыркнул на меня и сказал: «Мяу-мяу, мяу-мяу!»

— Вот видишь, — обрадовался Котя, — а ты не знаешь.

— Кис, кис, кис! — сказал я коту.

Но ученый кот напружинил усы и с великим удивлением поглядел на меня: «Это я тебе скажу: кис, кис, кис, а не ты мне».

В зеленоватом свете аквариума, путаясь среди красных водорослей и цветов, похожих на звезды, беззвучно беседуя о чем-то своем, золотом, недосягаемом, шныряла стайка золотых рыбок.

Котя кинул им хлебные крошки. И золотые рыбки, которые могут подарить хрустальный дворец, сбивая друг друга, как нищие, кинулись на хлебные крошки.

И хотя Котя знал, что это не те золотые рыбки, которые все могут, а те золотые рыбки, которые ничего не могут, он все-таки не хотел, чтобы я с ними разговаривал: вдруг среди них затесалась и настоящая золотая рыбка?

— Молчи! — сказал Котя. — Они все равно тебя не послушаются. К ним надо обращаться по-латински. — И он забормотал: — Финис, ляпис, турнис…

И рыбки, и без того сонные, совсем заснули среди красных водорослей и цветов, похожих на звезды.

— Что ты им сказал? — спросил я Котю.

— Я их заколдовал и не расколдую, пока день не поменяется с ночью.

В это время пробили часы. Из них выскочила кукушка, взглянула на меня и, не веря глазам своим, спряталась в свой домик. Через секунду она снова выскочила и посмотрела: не исчез ли я? Но, увидев меня и в двенадцатый раз, захлопнула свой домик и заснула.

У Коти, как это было принято в те времена в богатых и уважающих себя семьях, была своя ученическая комната, посредине которой стояла настоящая парта, только не черная и не коричневая, а снежно-белая, словно для мороженого. А над ней висела картина «Остров мертвых» — синяя ива и вокруг синие черепа.

Котя сел за парту под «Островом мертвых», раскрыл тетрадь, посмотрел в потолок, вдруг плюнул на стенку, стараясь попасть в «Остров мертвых», поболтал ногами, поиграл с кошкой.

Наконец он взял ручку, попробовал перо на ногте, проверил на свет и только после этого, высунув кончик языка, приступил.

Буквы он не писал, а как-то рисовал, так что они похожи были на самовар, на пожарную каланчу, из которой идет дым, на карусель, на все что угодно, только не на буквы.

Вдруг он остановился и крикнул:

— Тетя!

— Ну, что тебе, Котенька?

— Тетя, отрежьте мне шишку на голове, потому что она мешает мне отбивать мяч.

— Вот я сейчас приду, я тебе покажу шишку, я тебе покажу мяч.

Кто-то тихонько приоткрыл дверь. Но Котя уже сидел за партой, прилежно склонив чуть набок стриженную под нуль голову и высунув кончик языка. Длинной ручкой он, разбрызгивая чернила, рисовал палочки и кружки, которые, криво и неумело сцепившись между собой, к удивлению самого Коти, составили: «Ученье — свет, а неученье — тьма».

Написав это, Котя вздохнул, вытащил новенькую розовую промокашку, и было жалко, что сейчас она ляжет на эти страшные буквы. Но Котя без страха и сожаления, даже с каким-то удовольствием, наложил ее на страницу, и она мгновенно стала фиолетовой.

— О, у него голова! — сказали за дверью.

Но вот дверь прикрыли, и Котя со всего размаху, с такой силой метнул в парту ученическую ручку, что она долго качалась на звенящем пере. А Котя хихикал, показывал дверям язык и даже дулю, после чего лег на козетку, свободолюбиво задрал вверх ноги и запел: «О-ля-ля, о-ля-ля…»

— Котя, иди немедленно играть гаммы, — позвала тетя Лиззи, тощая дама в корсете, с седыми буклями.

— Не хочу, — отвечал Котя.

— Иди, маленький, иди. Я тебе дам ириску.

— Сливочную? — спросил Котя.

Котю привели к пианино, усадили на круглый вертящийся стул — так, чтобы кисти рук находились на уровне клавишей. Котя как кукла сидел и ждал. Тетя Лиззи подняла крышку пианино, раскрыла ноты, нашла нужную страницу, прочла вслух:

— До-ре-ми.

Котя смотрел прямо перед собой, но не видел ни нот, ни мелких, непонятных, похожих на козявки, крючков на них. О чем он думал? Никто этого не знал.

— Ну, Котик, положи ручки.

— Зачем? — сказал Котя.

— Положи, получишь ириску.

Котя лениво, в виде одолжения, положил свои толстые пальцы на клавиши.

— До-ре-ми, — сказала тетя Лиззи, — ну, раз!

Но Котя и не думал шевелить пальцами. Точно деревяшки лежали они на белых и черных клавишах.

Тетя Лиззи вытащила из бокового карманчика ириску. Котя раскрыл рот, и тетя Лиззи положила ириску, как в копилочку. Котя ударил по клавишам, повторяя за тетей Лиззи:

— До-ре-ми…

— Еще раз, Котик, — сказала тетя Лиззи.

Котя ударил по клавишам так, что из них полетели искры.

— Не так сильно, Котя. Мягче, эластичнее. Еще.

Котя еле-еле притронулся к клавишам.

— Нет, сильнее, Котик.

— Да, то сильнее, то слабее, — захныкал Котя, — не хочу.

— Ну, теперь сыграем фа-соль.

Тетя Лиззи вытащила новую ириску. Котя раскрыл рот.

— Ну, вот так и играй, — сказала тетя Лиззи, — много-много раз, пока я не приду.

Котя повторил:

— Много, много, много раз, — и стал стучать по клавишам — сначала по нужным, а потом и по ненужным. Один раз даже ударил по клавишам лбом и прислушался, что из этого получилось. Потом и это надоело.

Он раскачивался на стуле и распевал:

— Много, много, много раз… Псс! — неожиданно сказал Котя. — Слышишь?

Громадный, как пароход, зеркальный буфет, наполненный пряниками и шоколадными бомбами, звенел.

Рюмочки на высоких тонких ножках имели удивительно деликатную, тонкую натуру. И когда проехала по улице телега, они заволновались: дзинь-дзинь! И долго потом о чем-то шептали и шептали. А толстый, глупый кувшин, тот только басом — о-о! — удивлялся тому, что сообщали ему тонконогие рюмочки, которые бывали на столах и слышали, что говорят гости, и поэтому всё знали. И лишь угрюмые перечница да уксусник молчали, не впутывая свои острые, горькие и хитрые словечки в легкомысленную, по их мнению, болтовню рюмочек.

Золотой ключик от буфета, по рассказам Коти, был спрятан в золотом яйце, а золотое яйцо в шкатулке, а шкатулку проглотила рыба, а рыба спит на дне океана, и буфет стоит так, вечно заколдованный, пока не придет предопределенный день, когда рыба всплывет наружу, выплюнет шкатулку, шкатулка со звоном раскроется, из нее выпадет и разобьется золотое яйцо. И тогда Котя достанет золотой ключик, откроет буфет и вынет шоколадную бомбу.