— Это я, — подтвердил голос в трубке.

Клео молча улыбнулась. Каждому клиенту нравилось думать, что он единственный. Или, во всяком случае, более ценный, чем другие. Поэтому они, позвонив, никогда себя не называли. Но этого и не требовалось: за много лет Вдова научилась безошибочно распознавать их голоса. Например, у судьи голос был звучный и глубокий. У журналиста — слегка гнусавый. А Жосней страдал одышкой, и голос у него всегда был такой, словно он только что пробежал стометровку.

Очевидно, угроза разоблачения на Ю-туб возымела свое действие, удовлетворенно заключила Вдова. Жосней землю носом рыл, только чтобы не оказаться в центре скандала, как недавно патрон F1, заснятый на видео в компании «нацистских амазонок» — благодаря Ю-туб видеозапись посмотрели во всем мире.

— Я тебя слушаю, — холодно произнесла она, одновременно открывая новую ссылку — кажется, опять чей-то блог: «Исповедь бывшего наркомана…»

— У них ничего нет. Ничего серьезного, по крайней мере. Коп, про которого ты мне говорила, бесследно исчез. Его ищут, но пока безрезультатно.

Вдова, слегка озадаченная, машинально кивнула, словно собеседник мог ее видеть.

В суматохе последних дней она совсем забыла про Тевеннена: все ее мысли были заняты предстоящей поездкой в Бургундию.

— А теперь я хочу знать, в какое дерьмо ты вляпалась!

Его тон застал Клео врасплох. Раньше он всегда обращался к ней на «вы», и не только из вежливости, но и потому, что таков был ее категорический приказ. Что же касается грубых слов, их обычно произносила она, чтобы сильнее его возбудить.

— Потому что я догадываюсь, что ты стоишь в центре всей этой истории, — продолжал Жосней. — Это ведь так, правда? Поэтому ты ко мне и обратилась…

— Ты о чем?

— За тобой наблюдали. У полиции были подозрения, что ты в сговоре с этим копом… как бишь его?.. Тевенненом. Ребята из ГИС собирались убить одним выстрелом двух зайцев: арестовать его и тебя прихватить за компанию. Но по какой-то непонятной причине дело сорвалось, потому что как раз в тот вечер, когда ты должна была встретиться с Тевенненом, он, судя по всему, и исчез.

У Клео перехватило дыхание. Это неожиданное сообщение выбило почву у нее из-под ног, а для этого требовалось нечто из ряда вон выходящее, особенно после давнего, почти забытого вечера в темном грязном парке Ла Габана Бьеха, когда ее сердце оледенело раз и навсегда. И однако несколько фраз, произнесенных Жоснеем, нанесли ей удар, подобных которому она не испытывала давно. Вдова застыла на месте, лихорадочно обдумывая ситуацию. Очень быстро она пришла к следующим выводам.

Во-первых, вот уже в который раз она подвергалась серьезному риску — и если бы не вмешательство Анн Шарль, на сей раз копы ее бы точно замели.

Во-вторых, в ее ближайшем окружении завелась крыса. Само собой, такие вещи неизбежны и в то же время непредсказуемы: где-то у самого подножия твоей пирамиды всегда найдется какая-нибудь мелкая шваль, готовая сливать информацию за гроши… Но именно что у подножия, а не на самом верху!

Один только Жамель Зерруки знал о том, что в тот вечер у нее назначена встреча с Тевенненом.

— Это ведь ты виновата в его исчезновении? — настойчиво спросил Жосней.

Этот вопрос позволил ей тут же сделать и третий вывод: поскольку полицейские знали о ее запланированной встрече с Тевенненом, отныне она становилась одной из главных подозреваемых в его убийстве!

— Его жена и сын тоже исчезли, — продолжал Жосней. — Пока никаких следов. Или почти…

Тридцать четыре миллиона!.. Ей нужны эти гребаные тридцать четыре миллиона!..

Клео безотчетно принялась щелкать длинными острыми ногтями по клавиатуре. Щелк! щелк!.. тридцать четыре миллиона!.. щелк!..

— Как мне сообщили, полицейский, занимающийся этим делом, сегодня днем уехал в провинцию. Кажется, там нашлась ее машина…

Но Вдова уже не слушала. Она разглядывала фотографию, только что появившуюся на экране: большой загородный дом в буржуазном стиле за высокой решетчатой оградой, прутья которой были окутаны клубами тумана, напоминающими гигантские комья ваты.

Внизу была изложена, скорее всего, выдуманная история:

«Здесь, в клинике „Надежда“, недалеко от Лавилля-Сен-Жур, я прошел повторный курс лечения, что окончательно избавило меня от наркотиков».

Клео почувствовала, как ее сердце на мгновение замерло, потом заколотилось с удвоенной силой.

— Куда именно — в провинцию? — спросила она абсолютно спокойным тоном, удивившим даже ее саму.

В трубке послышался шорох переворачиваемых страниц.

— В Бургундию, — наконец ответил Жосней.

Некоторое время Клео пристально рассматривала фотографию, не говоря ни слова. Потом задумчиво перевела взгляд на собственный указательный палец…

— Ты слушаешь? — спросил Жосней.

…палец, который только что совершенно случайно щелкнул по ссылке с этой фотографией, наугад выбрав ее из сотен других…

Перст божий.

Самое обычное желание пописать заставило Давида очнуться от странного полуобморочного состояния, в котором он пребывал, блуждая между сном и явью.

Слишком одурманенный, чтобы сразу встать, он рассматривал обстановку: маленький столик на колесиках, кресло, жалюзи на окне, сквозь которые пробивался лунный свет, бросая слабые отблески на металлическое изголовье кровати — слишком высокой, не похожей на обычную…

Понемногу к нему стали возвращаться воспоминания о последних часах, предшествующих обмороку, и почти сразу же — осознание того, что он не хочет ничего вспоминать, ни о чем знать, не хочет принять очевидную истину, на сей раз представшую ему во всей полноте и ясности; напротив, хочет укрыться от нее, хотя это было все равно что отвернуться от прозрачного родника с кристально чистой водой и погрузиться в кипящую хаотическую магму, пытаясь найти там возможное объяснение случившемуся, восстановить события по обрывкам воспоминаний… Комод… катящиеся носилки… белый халат бородатого доктора, то и дело повторяющего: «Не бойся, это не больно…», когда Давиду делают укол, а потом помещают в какую-то трубу, похожую на ствол гигантской пушки и ревущую, словно адская машина… И все время этот ужасный шум в голове, сначала слабый и даже мелодичный, как пение сирены, а потом перерастающий в нескончаемый крик боли… Постепенно стали возвращаться и другие детали, хотя и не полностью: он помнил, как мама гладила его по голове; помнил человека рядом с ней — Джорди, их нового знакомого, который ему сразу понравился; помнил, что Джорди с мамой вроде бы о чем-то спорили… но о чем? И сколько времени он пролежал здесь, в больничной палате? Это ведь больничная палата?.. Он попал сюда, потому что хотел потренироваться… в вызывании силы. Он пробудил ее в себе… но слишком резко. Да, теперь он все вспомнил. В том числе и мамины предостережения. Значит, он в больнице. Здесь, в палате, слишком жарко… Хочется пить. И писать.

Давид перевел взгляд на прикроватный столик. В полусумраке комнаты он разглядел графин с водой и стакан. Он отбросил одеяло, взял графин и налил в стакан воды, едва не задев какой-то странный воронкообразный пластмассовый предмет, стоявший рядом с графином. Похоже, эта штука — как раз для того, чтобы писать в нее… а может, и нет. Ему не хотелось рисковать. Впрочем, даже если и так, Давид не хотел, чтобы полная ночная посудина оставалась стоять рядом с кроватью, да еще на столе. Как на это посмотрит медсестра?.. Нет, слишком стыдно…

Он спустил босые ноги на пол и удивился, ощутив нагретые плитки. Не зажигая свет, ориентируясь лишь по отблескам лунных лучей, пробивающихся сквозь туман, и по слабому свету, проникающему в палату из коридора сквозь круглое застекленное окошко в двери, похожее на иллюминатор, он направился к туалету. У него по-прежнему было ощущение, что он двигается словно во сне — не идет, а буквально плывет по воздуху…

Войдя в тесную кабинку, Давид повернул включатель. Свет единственной лампочки почти ослепил его, но в то же время немного приободрил.