На какое-то время повисла тишина, нарушаемая лишь отдаленным шумом машин, доносившимся с парижских улиц.

— После этого я решил свалить. Но оказалось, это совсем не так просто, как нам говорили вначале. За нами наблюдали день и ночь. К тому же никто из персонала не пришел бы в восторг, если бы я после отъезда стал рассказывать о самоубийстве моей подружки… Но мне повезло: вскоре сбежала парочка пациентов, а потом нагрянула полиция, и разразился скандал… Вот тогда я и свалил. Уехал из Лавилля, потом и из Бургундии… И никогда больше туда не вернулся.

Жоко наконец осмелился снова поднять глаза на Вдову и встретил сочувствующий, почти материнский взгляд. Кажется, она осталась довольна рассказом.

— А девушка, которая сбежала, была вот эта? — спросила она, слегка подтолкнув к нему по барной стойке небольшую фотографию.

Слегка поколебавшись, Жоко приблизился и наклонился над стойкой.

Увидев изображенную на фотографии женщину — здесь, посреди всей этой обстановки, — он испытал легкий шок. Анн Шарль. Он очень хорошо ее помнил. Да иначе и быть не могло. Она поражала с первого взгляда. Не только потому, что была очень красива и не так сильно потрепана уличной жизнью, как большинство других пациентов, но и благодаря своей грации, изящным манерам, даже своему имени, — все это делало ее белой вороной на фоне остальных. Жоко с ней даже немного подружился — насколько это вообще было возможно в этой клинике, похожей на замок вампиров, под постоянным наблюдением, в череде нескончаемых лечебных сеансов, так называемых «уроков воспоминаний»…

Да, это и в самом деле была она. Анн Шарль.

Он молча кивнул в ответ на вопрос собеседницы.

Рядом с фотографией на стойке появился конверт, однако его все еще придерживал длинный острый ноготь, накрашенный ярко-красным лаком.

Жоко нерешительно протянул руку к конверту, но Клео отодвинула его на несколько сантиметров:

— И последнее. Как ее звали?

— Анн Шарль. Фамилии я не знаю.

— А у клиники было название?

Жоко пожал плечами:

— Вроде нет… Но ее легко найти — она недалеко от южного выезда из Лавилля-Сен-Жур. Большой дом посреди парка… что-то вроде загородной усадьбы. Там она одна такая.

— Спасибо, Жоко.

Ноготь соскользнул с конверта. Жоко быстро протянул руку и с кошачьей ловкостью схватил вожделенную награду. Затем не мешкая направился к выходу.

Уже у порога он неожиданно осознал ответ на вопрос, который недавно задавал самому себе: Вдова не была ни самым нелепым, ни самым восхитительным существом, встреченным им в жизни. Но вот самым жутким — это да.

День постепенно угасал, и в небольшой палате сгущался сероватый сумрак, образованный смесью туманной белизны с темнотой близящейся ночи. Голова Давида неподвижно лежала на высоко взбитой подушке, черные волосы ореолом окружали лицо, еще усиливая его невероятную бледность. Шарли нежно поглаживала сына по щеке, думая о том, каким долгим и тяжелым выдался сегодняшний день: утреннее нападение двух преступников, выбитый из руки одного из них револьвер, бегство, лихорадочное волнение последних часов — всего этого хватило бы на много дней, а то и недель… как бывает иногда в коротком тревожном сне, где множество событий укладываются в несколько минут…

И вот все закончилось здесь, в больничной палате, где время как будто исчезло. Остались лишь ощущение горячей влажной испарины на лбу Давида, едва слышный звук сочащейся из капельницы жидкости, отчаяние, тревога, страх. Ничто больше не имело для Шарли никакого значения: ни степень риска, которому она подвергалась, ни шокирующие сведения относительно нее самой и Давида, сообщенные Джорди…

— Мам, прости меня, пожалуйста…

— За что, радость моя?

Произнося эти слова, Шарли изо всех сил старалась, чтобы ее голос не дрожал.

— Ну… за все это… — смущенно пробормотал Давид.

— Тебе не за что просить прощения, котенок.

— Я… даже не знаю, что со мной…

«…первые симптомы — тошнота, недомогание — могут быть признаками опухоли мозга, но это очень большая редкость у детей такого возраста…» Шарли пыталась хотя бы на время забыть эти слова, услышанные ею недавно от врача, — этот момент истины, который внезапно обрушился на нее, буквально парализовав.

— С тобой все в порядке, ты просто устал… у тебя сильное переутомление. Доктор так сказал… Ничего страшного…

Она и сама чувствовала, как фальшиво это звучит.

«…энцефалограмма подтверждает многочисленные разрывы сосудов… риск достаточно велик…»

Только никаких слез, приказала она себе. Ни в коем случае нельзя тревожить Давида! Нельзя допустить, чтобы он догадался…

«…сейчас ему необходим полный покой. Нам понадобится некоторое время, чтобы понять, почему его мозговая активность вдруг увеличилась до такой степени… Почему вдруг такое сильное расширение сосудов — как будто мозг избавляется от избыточного объема крови…»

— Нет, мам, я не просто устал… Не в этом дело…

Несмотря на то что Давид был очень слаб, Шарли уловила в его взгляде и голосе так хорошо знакомую ей решительность, проявлявшуюся у него и раньше, — суровое трезвомыслие взрослого, которое никак нельзя было заподозрить в девятилетием ребенке.

— Что-то должно скоро произойти, — настойчивым тоном добавил он.

Давид по-прежнему лежал неподвижно, но Шарли чувствовала, как внутри у него клокочет лихорадочное возбуждение. Он смотрел на нее так пристально, что это еще усилило ее беспокойство.

— Ничего плохого не случится, Давид… Просто мы с тобой пережили очень, очень много всего за один сегодняшний день…

Давид не отрываясь смотрел на мать. Широко раскрытые глаза блестели, словно у одержимого.

— Комод и правда висел в воздухе… — прошептал он.

Сердце Шарли подскочило в груди. Она вспомнила грохот, донесшийся со второго этажа отеля, а потом свое собственное ощущение в первый момент, когда вошла в номер: обстановка слегка изменилась, как будто… что-то переставили. Тогда она сразу забыла об этом, увидев неподвижное тело сына. Но было ли это на самом деле? Разве можно в одиночку сдвинуть такую тяжесть?..

— Что ты говоришь? — воскликнула она.

Видимо, эти слова прозвучали слишком громко и вывели Давида из того странного оцепенения, наводившего на мысль о колдовских чарах, в котором он пребывал после того, как пришел в себя. С легким смущением, словно раскаиваясь в неосторожном или глупом поступке, он произнес:

— Я просто хотел… потренироваться. После того случая с револьвером… мне захотелось узнать, что еще я могу…

До Шарли не сразу дошел смысл этих слов, но, осознав его, она вздрогнула: Давиду это нравилось, возможно даже, это его… забавляло. Она поняла, что ошибалась, считая его взрослым: несмотря на свои сверхспособности, Давид по-прежнему оставался ребенком. Может быть, даже в большей степени, чем его сверстники… Просто если они экспериментировали, зажигая спички или отрывая хвосты ящерицам, то он… поднимал в воздух мебель. И один Бог знает, на что еще он был способен!

«Еще один такой эксперимент — и ты потеряешь его навсегда! Но как ему это объяснить?»

Как всякий ребенок, Давид, обнаружив у себя новую способность, стремился ее самостоятельно развить, даже если это было рискованно. Небольшие ежедневные успехи, очевидно, лишь укрепляли его в этом намерении. Но теперь пора было расставить все по местам. И прежде всего она сама должна была занять свое — место матери.

— Давид… ты можешь погубить свой мозг. Ты и так уже нанес ему большой вред. Ты пытаешься делать какие-то вещи, потому что думаешь, что тебе это по силам. Да, в каком-то смысле это так. Но не вполне. Ты понимаешь? Вот, например, ты можешь думать, что у тебя получится пройти по канату над пропастью. И теоретически ты можешь это сделать. Почти любой человек в принципе на это способен. В том числе и ты, и я. Только вот… если ты попытаешься это сделать, ты, скорее всего, сорвешься в пропасть после первых нескольких шагов.