— А вот и есть у меня свидетель такой! — взвизгнул Лафн. — Видел он меня!

Роули запнулся и сдвинул брови.

— Кто таков?

— А Стейн!

Роули откинулся на спинку стула, вытаращив глаза — настолько поразила его наглость Лафна. Стейна нашли убитым, и нашел его другой лесничий — причем примерно в то самое время, как первый обнаружил убитого оленя и изловил Лафна. Труп молодого человека лежал неподалеку от места происшествия, а рядом с ним валялся большой камень. Судя по всему, Стейн оступился, упал и ударился головой об этот камень. Роули отправил стражника за трупом, и стражник, вернувшись, доложил, что тело уже окоченело.

— Ты же знаешь, что Стейн мертв.

— А и мертв, так что же? А все ж таки он меня видел, когда стрелу пускал. Вот Стейн-то оленя и кокнул, а не я вовсе! Неохота дурно говорить про мертвеца, да только как иначе-то мне быть?

— Дурно — это ты верно сказал, — прищурился Роули. — Стало быть, выходит, ты последний, кто Стейна живым видел. И есть у меня такое подозрение, что про гибель его ты поболе знаешь, нежели говоришь!

— Не знаю я ничегошеньки! — возопил Лафн, рванулся, но стражники крепко держали его. Он поднял связанные руки. — Я зову его в свидетели! Стейн, явись! Ежели бы ты явился, ты бы всем сказал, что я ни в чем не виноватый!

Такой наглости даже Роули стерпеть не мог.

— Ты лжешь, подлый убийца! Хотелось бы мне, чтобы Стейн сейчас стоял здесь, и тогда бы…

Он умолк, потому что глаза Лафна наполнились нескрываемым ужасом, и повернул голову в ту сторону, куда смотрел обвиняемый.

Там, плохо, но все же видимый, взметнулся светящийся клуб дыма и принял очертания фигуры молодого человека в кафтане и лосинах, с кровавой раной во лбу.

— Стейн! — прошептал Роули.

— Он лжет, — послышался голос Стейна в сознании у всех, кто собрался на суд. — Это он убил оленя. Я видел это, и за это он убил меня, а потом прикопал камень, чтобы он лежал так, будто я сам ударился о него головой.

Лафн дико закричал и стал биться в руках у мертвенно побледневших стражников, а призрак Стейна поблек и исчез. Казалось, его прогнали страшные вопли Лафна. А потом Лафн вдруг затих и, выпучив глаза, еще какое-то время пялился на то место, где только что стоял призрак. Через несколько мгновений Лафн лишился чувств.

Жестянщик с бородкой трехдневной выдержки был одет в ассорти из лохмотьев. Мальчик, шагавший с ним, выглядел не лучше. Если жестянщик был небрит, то мальчишка явно давно не умывался. Оба они были обвешаны связками горшков и кастрюль, которые непрерывно звякали и стучали. Конечно, опытный глаз заметил бы, что, невзирая на плачевное состояние одежды бродяг, оба они были упитанными и крепкими, и вдобавок взрослому разносчику было не занимать хорошего настроения. Он вошел в деревню, поддев большими пальцами веревки, на которых болталась жестяная и глиняная утварь, и весело засвистал.

Мальчишка же, напротив, выглядел довольно угрюмо. Он бросил недовольный взгляд на отца.

— Чему ты так радуешься, пап?

— А разве было бы лучше, если бы я тосковал?

— Если бы тебя сейчас увидел какой-нибудь твой знакомый, он бы решил, что ты радуешься, потому что ушел подальше от мамы.

— Что ты такое говоришь! Хотя… нет, должен признаться: я рад, что ее нет поблизости, когда я выхожу из себя. — Род усмехнулся. — А вот уйти подальше от их величества и королевского двора я всегда рад. Это дарит мне восхитительное чувство… свободы.

— Свободы, — эхом повторил Магнус и с отвращением глянул на свою грязную домотканую рубаху. — Вот это ты называешь свободой?

— Сынок, я как раз собирался тебе сказать: свобода и роскошь — не одно и то же. На самом деле они редко сочетаются друг с другом.

Род вышел на середину деревенской площади и снял с плеч поклажу. Со звоном и клацаньем утварь легла на траву, а Род выкрикнул:

Магнус скривился:

— Бывало, ты и получше стишки говорил, пап.

— А чего ты еще ждал от импровизации? И потом: кто тебя в критики записал?

— Ты и записал, — проворно отозвался Магнус. — Ты сам так сказал в последний раз, когда я не хотел делать уроки.

— Ну да. Это верно, — кивнул Род. — Я сказал, что всякий образованный человек должен быть критиком, — вздохнул он. — А если ты не хочешь учиться, у тебя нет права критиковать. Это нечестный ход, сынок, нечестный ход.

— А я думал, мы говорим об учебе, а не об игре.

— Ты долго спорить собираешься? Тихо, вон и первый покупатель идет.

— Хо, жестянщик! Давненько я тебя поджидала! — крикнула на ходу широкоплечая полная крестьянка с приятным круглым лицом. В руке она держала небольшой треснувший котелок. Она подала его Роду. — Уж месяц, считай, как суп варю в прохудившемся котелке!

— Ох, надо было мне раньше прийти. — Род покачал головой. Он быстро перешел на деревенский говор. — Ну, того, значит… Это вам в пенни обойдется, хозяюшка.

Женщина сразу помрачнела.

— Нету у меня лишних монет, жестянщик, — проворчала она и протянула руку, чтобы забрать котелок.

— Ну, раз такое дело… Неплохо бы перекусить маленько, — поспешил исправить положение Род. — Может, плеснешь нам по миске супца — чтоб хоть пахло мяском, а?

Крестьянка просияла.

— Малость солонинки у меня завалялось в кладовой, — кивнула она, глянула на мальчишку, издавшего при этом известии странный звук, пожала плечами и вернулась взглядом к его отцу. — Да вот только как мне суп сварить без котелка?

— Ну, в таком разе мы его тебе скоренько наладим, — пообещал женщине Род, уселся на землю по-турецки, вытащил нож и палочку и принялся строгать лучинки на растопку. — Принеси-ка немного хвороста, сынок, будь паинькой.

— Угу, — пробормотал Магнус. — Хотя бы притворюсь.

С этими словами он развернулся и отправился на поиски хвороста.

К тому времени как Род приготовил порядочно растопки, к нему подошли еще несколько женщин. Одна принесла горшок с большущей дырой, а другие пришли просто так, поглазеть.

— Какие вести, жестянщик? — поинтересовалась одна из них.

Род всегда мечтал стать журналистом.

— Да ничего такого особенно нового, по чести сказать. Вот уж не знаю, слыхали вы иль нет, да только аббат наш говорит, что наша Церковь, стало быть, Грамерайская, теперь будет сама по себе. Без Римской, стало быть.

Одна из крестьянок нахмурилась:

— Это как же он?

— Да очень даже просто, — ответил Род и ловко снял ножиком стружку с палочки, да так, что та свернулась спиралью. — Рот, стало быть, открывает да и говорит.

— И что же — у нас теперь мессы вовсе не будет или как?

— Да нет: говорят, что он сам-то мессу служит.

Первая крестьянка равнодушно вопросила:

— Ну так и что же тогда?

Род пожал плечами:

— Не знаю даже, что и сказать. — Честно говоря, он был искренне изумлен тем, что крестьяне воспринимают новость так безразлично. — Да и что понимаю-то я в церковных делах? Тут уж священнику судить, а не мне. — Он обернулся и посмотрел на Магнуса, который шел к нему с охапкой хвороста. — А, вот и ты, сынок. Пожалуй, этого хватит.

Магнус опустил хворост на землю, стараясь не смотреть вслед той крестьянке, которая бежала к единственной постройке в деревне под деревянной, а не под соломенной крышей. У этого дома наверху торчало некое подобие шпиля.

— Ну а я еще погляжу, верные то слухи или нет, — продолжал Род как ни в чем не бывало. — Мне бы только повстречать кого-нибудь, у кого брат или сынок в монастыре. — Он выбил огнивом искру из кремня, подпалил растопку. Пламя занялось, весело затрещало. Род помолчал, дал время крестьянкам высказаться, но все они молчали. Он тяжко вздохнул и сказал: — Ну а кроме как эта, других особых новостей нету. На севере, говорят, буря была немалая — это ближе к морю, во владениях Романова, стало быть. Так один рыбак тамошний божится, будто русалку видел своими глазами. Молния, дескать, полыхнула, а прямо в молнии-то русалка, и песню поет дивным голосом, — вот так говорят.