— И правильно, господин мой. Святые были добрыми и набожными людьми.

— Они были коллекцией психопатов! Неужто ты мечтаешь о том, чтобы твой собственный сын отказался от всего, что связывает его с тобой, и решительно заявил, что между вами более нет ничего общего? Или тебе сильно хочется, чтобы у твоей дочери колени покрылись язвами из-за того, что она постоянно стоит на шершавом каменном полу и истово молится?

Гвен содрогнулась:

— Господин мой! Что за святотатственные речи!

— Святотатственные — вот уж право! Да это прямые цитаты из жизнеописаний святых! А ты не обращала внимания на то, что очень немногие из них имели детей?

Гвен вздрогнула, но упрямо проговорила:

— Я замечала, что немногие из них опускались до осуждения мирян, господин мой, а также сторонились греха, и злые люди потому не могли использовать их ради своих дурных целей.

— Что верно, то верно, — признал Род. — Считанные единицы из них позволяли сутенерам совратить их и сделать шлюхами и обратить в рабынь — но это было до того, как они стали святыми. Крайне трудно в чем-либо упрекнуть того, кто даже не позволяет людям приблизиться к себе. И все же ты должна согласиться, милая: мало чем можно помочь человечеству, если проводишь все время в молитвах.

— Думаю, святые так не поступали.

— Некоторые именно так и жили! Они уходили от мира и превращались в отшельников. Но более всего меня волнуют те, которые оставались в своих деревнях, были вынуждены терпеть насмешки и остракизм, и в итоге им приходилось отворачиваться от своих соседей. Несомненно, такое происходило из-за того, что они были из числа пары-тройки по-настоящему порядочных людей в этих погрязших во всех смертных грехах деревушках или городах… но поймет ли все это семилетний ребенок?

Гвен покраснела, но строптиво сжала губы.

— О да, конечно — наш семилетний ребенок поймет! Только не стоит его переоценивать, милая! Только из-за того, что он понимает все с первого раза, не надо думать, что он понимает и те вещи, о которых ему не говорят! Говори что хочешь — но и из-за набожности можно стать жертвой!

— Может, и так, — вздернув подбородок, отозвалась Гвен. — Однако мне не случалось встречать никого, кто бы от этого страдал.

— Вероятно, но все же ты должна признать, что тебе попадались люди, готовые вести себя только так, как им велит приходской священник, — из страха, что, согрешив, умрут в следующее мгновение и потом будут вечно гореть в адском пламени.

Гвен молчала. Она словно окаменела.

— Признайся, что это так! Ты знала таких людей — десятки бедных крестьян, у которых нет иного выбора, как только верить священникам, потому что их никто никогда не учил мыслить самостоятельно.

— Не могу спорить с этим, — негромко, но грозно проговорила Гвен. — Однако я знала гораздо больше людей, с которыми все было иначе.

— Может быть, может быть, но меня гораздо больше пугает как раз то, что в жизни мне встречалось огромное количество образованных людей, которые страдают той же болезнью! Они знают, как думать, но боятся — потому что в конце концов священник знает, что хорошо, а что плохо: это его работа. Эти люди до сих пор не поняли, что, если задать двоим священникам один и тот же вопрос, порой получаешь два разных ответа.

— Но это обман!

— Может, и так — но это так и есть.

— Да, это обман! Это бесчестно, это…

— Что я слышу? Что за слово просится тебе на язык? «Это святотатственно» — не так ли? А может быть, тебе хотелось произнести слово «богохульно»? Усомниться в правоте священника — это ведь почти то же самое, что поставить под вопрос существование Бога? — Род покачал головой. — Нет. Священник — всего лишь человек — такой же, как любой из нас. И когда мы забываем об этом, мы начинаем просить его заботиться о нашей совести вместо нас.

— Да что ты такое говоришь! — гневно взглянула на мужа Гвен.

— Да ничего особенного. Просто когда кто-то не уверен в том, что хорошо, а что — плохо, и когда такой человек боится разобраться в этом сам — потому что страшится, приняв неверное решение, сгореть в аду, — он просит священника принять решение за него. И тогда он слышит мнение священника, но несчастный грешник воспринимает это мнение как непреложную истину, Нет, милая, боюсь, я вынужден сказать, что большинство знакомых мне людей обращаются в трусов, когда речь заходит об их душе. И они почти всегда готовы передать свои души специалистам в этой области.

— Ты… ты просто дерзкий плут, Род Гэллоугласс! — воскликнула Гвен, вскочив на ноги. — Тебе противен тот из людей, кто способен взять власть над тобой.

— Ты знаешь, что это не так, — медленно поднявшись, проговорил Род, не отводя глаз от жены. — Когда нужно — я исполняю приказы. Тогда, когда я уверен в том, что тот, кто дает мне приказ, лучше разбирается в сути дела, чем я. В таких случаях я обязан действовать. Но, кроме того, я и сам способен принимать решения.

— Как и все остальные! А твои суждения о других людях проистекают из безмерной гордыни!

— Вот мы и договорились! — выкрикнул Род и наставил на жену указательный палец. — Ты меня осудила! Решила, что ты выше богов! Но священник — не более Бог, чем я!

— А можешь ли ты утверждать, что ты ближе к Богу, нежели тот, кто всю свою жизнь посвятил молитвам?

— Да, если учесть, что всю свою жизнь я стараюсь поступать так, как, мне кажется, хочет от меня Господь, — выпалил Род и на миг умолк. — Но скажи… откуда вдруг взялась вся эта набожность? Что-то прежде я за тобой не замечал склонностей типа «kuche, kirke, kinder»[3]!

Гвен отвернулась. Ее гнев сменился грустью.

— Может быть, я успела приобрести такие склонности, а ты и не заметил.

— По всей вероятности. А мне-то казалось, что я все в тебе замечаю. — Род нахмурился. — Уж точно: ты — мой любимый объект наблюдений. И когда же это произошло?

— Как только я стала матерью, господин мой, — медленно произнося слова, отозвалась Гвен. — Дети подрастали, и я укрепилась в этом. И я должна заверить тебя в том, что мои слова — чистая правда, но тебе этого никогда не понять, хотя ты — отец семейства.

— Ну почему же «не понять»? — сразу смягчившись, возразил Род. — И когда это я тебе не верил? Но чем же материнство так сильно отличается от отцовства?

— Думаю, отличается, господин мой, хотя, как и тебе, мне неведомо то и другое одновременно. Но понимаешь… все дело в чувствах, а не в ведении или неведении. Произвести на свет новую жизнь из собственного тела — это как бы приближает тебя к другому миру. Да, это и есть один из источников моей внезапной набожности, как ты это называешь, а другой источник того и гляди пробьется, как родник, пробивающий камень. — Она взяла Рода за руки и посмотрела ему в глаза. — Не забывай о том, господин мой, что наш старший сын стоит на пороге бурной юности и что наша дочь также близка к тревожному возрасту, ибо девочки растут быстрее мальчиков.

— Подростковые проблемы. Да, понимаю, — серьезно отозвался Род. — Это происходит со всеми, и этого не избежать, милая.

— Верно. Однако осознание этого заставляет меня больше думать о тех опасностях, которые поджидают наших детей, наших сокровищ, в мире. Поэтому я и размышляю так много о том, что помогло бы им защититься от этих мирских опасностей.

— К примеру, о Церкви и ее учении? — тихо спросил Род.

Гвен собралась ответить ему, но в это мгновение скрипнула дверь. Обернувшись, родители увидели на пороге заспанного Грегори. Мальчик, сонно моргая, стоял на пороге своей комнаты в длинной ночной рубахе. Гвен бросилась к нему, прижала к груди, ласково забормотала:

— Тебе приснился дурной сон, моя радость?

— Нет, мамочка, — ответил Грегори. — Я совсем не могу уснуть.

— Не можешь уснуть? — Род, нахмурившись, подошел к жене и сыну. — Что случилось? Может быть, ты разволновался из-за монахов?

Малыш кивнул.

— Не переживай, сынок. — Род бережно обнял сына. — У них крепкий дом, у них есть щиты. Им ничто не грозит.