— Ларкин, все это безусловно печально, но каким боком оно касается моего желания обрезать больную ветвь?

— Всеми боками! Если бы я был человеком, ты отрезал бы мне руку или ногу, лишь увидев на них необычный след? Не думаю! Почему же у меня не так? Разве ты не можешь попытаться определить причину болезни до удаления ветки?

— Потому, — ответил я, тщательно подбирая слова, — что ты дерево. Будь ты по-прежнему человеком или даже животным, то тобой занимался бы другой, куда более осведомленный чем я. Но хочу я того или нет, а ты сейчас дерево, и ни Коу, ни его медсестры ничем тебе не помогут. Кроме того, и это очень важно! Хлороз может быть вызван массой причин, друг мой. От полнейшей ерунды, вроде надломленной ветром ветки, до коварнейшей сердцевинной гнили. И если это действительно сердцевинная гниль, да не дай светлые боги, она расползется дальше! Тут уже удалением веточки длиной в локоть и толщиной в палец не обойтись! Тут нужно будет удалять ветви, а то и часть ствола! Пойми, лучше обрезать маленькую ветку сейчас, чем...

Я ждал, когда Ларкин обдумает мои слова. Я знал его довольно давно, и ни разу не видел, чтобы он принял поспешное или скоропалительное решение. Ожидая, я потихоньку начал убирать инструменты в мешок. Единственная вещь, которую я пропустил — шест, с закрепленным на конце резаком, так и остался лежать на камнях, ожидая решения моего друга.

— Делай, — наконец вымолвил он.

— Уверен?

— Да. Глупостью было отказываться. Ты говоришь, что ветку нужно обрезать, я тебе верю, так что сделай это, — торопливо подтвердил Ларкин.

— Отлично!

Я тут же поднял шест и сжав двумя руками, провел острие резака сквозь крону. Немного подвигав, попал разведенными лезвиями на основание пожелтевшей ветки и третьей рукой потянул шнур. Тут же быстрый поворот конца шеста — оттолкнуть отрезанную ветвь от дерева, чтобы не задеть ею других веток.

— Готово. Не так уж и плохо, правда? — сказал я, поднимая ветку.

— Н-не знаю... — неуверенно прошелестел Ларкин. — Что дальше?

— Ну, сейчас я пойду в лабораторию, поищу причины хлороза. Если найду что-нибудь серьезное, то... будем думать. Если же нет, то просто буду заходить к тебе почаще и посматривать, нет ли чего еще. Заодно побеседуем о других твоих проблемах.

Не получив ответа, я покинул Ларкина, оставив его наедине с молчаливыми размышлениями, а сам вернулся в один из внутренних садов, к своему рабочему столу. Разложил инструменты, повесил мешок на его обычное место, на колышке в углу. Потом распахнул один из шкафов с полками.

Там я хранил заметки о здоровье Ларкина и образцы, собранные с его древесного тела за эти годы. Ящички содержали шишки, обломки веток, иголки, куски коры — все, что я мог подобрать упавшего. Был даже тоненький керн — высверленный специальным пустотелым сверлом сквозной образец его древесины. Тот единственный раз, когда Ларкин позволил отрезать от него что-то не в медицинских целях. Когда-то еще в самом начале, я потратил уйму времени, изучая эти образцы, сравнивая их с другими, с образцами, взятыми с деревьев самой обычной лиственницы, в поисках... чего? Я и сам не знаю. Чего-то. Отличия. Но тщетно. Не будь каждый образец тщательнейшим образом помечен, я никогда не смог бы отличить их.

Теперь же мое внимание привлекла закрепленная в держателях плотная карточка из толстого, дорогого, но зато стойкого и к воде, и к свету картона. Когда-то давно, когда я только-только начинал собирать эту коллекцию, я написал на ней... да, написал. Вывел остро отточенной сланцевой палочкой имя Ларкина и короткое описание: «Лиственница/человек — гибрид».

Что ж... теперь же, взяв новую, точно так же остро отточенную палочку, я аккуратно вычеркнул старое описание и вывел новое: «Человек/лиственница — гибрид».

 Велика ли разница? Не знаю. Может быть и нет. Но всем сердцем я чувствовал, что для моего друга эта разница может означать очень многое, если не все. Ведь, в начале было слово, не так ли?

Перевод — Redgerra, Дремлющий.

Литературная правка — Дремлющий. 

— Уходи из этого проклятого места... забудь путь сюда... забудь само наше существование! — не имея сил говорить, умирающий едва слышно хрипел.

Старый рыцарь, даже умирая, прижимал к груди меч, как ребенок прижимает любимую игрушку. Легочная гнойная лихорадка, так эту болезнь называли целители, пока были живы. Болезнь поразила остров, как пожар. Люди буквально сгорали. Два, реже три дня с жаром, судорогами, жутким кашлем... все. И вот сейчас, старый Уилл буквально таял на глазах, как свеча в камине. А я... я смотрел на последнего из великих защитников короны. И ничего не мог поделать. Смотрел как борется он за каждый вдох, как выкашливает сначала гной, потом гной с кровью, потом гной с кровью и жуткого вида розовыми комками... Вытирал ему пот на лице, подавал воды, слушал горячечный шепот умирающего воина. Последнего из великих. И предпоследнего жителя острова.

— Ты здесь? — хрипел умирающий. — Возьми меня за руку... я ничего не вижу... — какое-то время он прикрыв глаза, заставлял себя сделать новый вдох. Потом открыл глаза, толкнул дрожащей ладонью меч в мою руку и прошептал: — Найди себе новый дом, найди, и защищай до последнего вдоха. Обещаешь?

— Обещаю.

С тем он и умер.

Что ж... — мысленно вздохнул я, — прощай старый рыцарь. Ты никогда не нравился мне, но все же, не настолько, чтобы желать тебе смерти. Я запомню твое учение, и не забуду последних слов. Ты был жестким, пожалуй даже жестоким учителем, но у твоей жестокости всегда была цель. Ты сделал меня сильным. Ты сделал меня бойцом. И теперь, оставшись последним, пережив всех — семью, друзей, наставника, короля и королеву я...

Я вдруг понял, что не могу сдержать текущих по щекам слез.

Вот так я прощался с родным островом — со слезами текущими по щекам, с заледеневшей душой, холодом проступившей в серых глазах.

Да, такими мы когда-то были. Сероглазый, рыжеволосый народ. Были. А теперь лишь я один.

Я вгляделся в отражение на лезвии, подарке умершего рыцаря и едва смог различить блеск холодных глаз на фоне лезвия серой льдистой стали. Эвермор. Меч королей. Меч кованый бог... Холодная усмешка коснулась губ отражавшегося в лезвии сероглазого человека. Даже наедине с собой, даже в мыслях я не смею назвать кователя этого меча богом! Вот так постарались святые наставники Эли, и святые клинки Его — рыцари. Но так было! И рука, вдохнувшая жизнь в это лезвие, была рукою бога!

А Эли? А что Эли... Он пришел позже. История его церкви насчитывает века. Но история нашего народа насчитывает тысячелетия!

Насчитывала. А теперь вот... все.

— Спасибо наставник, — сказал я, вкладывая меч в изукрашенные резьбой ножны. — Он не пригодится тебе в посмертии. А мне... Кто знает?

Когда-то прекрасный, богатый, наполненный движением и весельем остров, земля фермеров и рыболов. Теперь лишь могильные камни, да вороны, остались обитателями этих благодатных земель.

Вороны... да лес. Дикие звери уже смело ходят по улицам опустевших деревень. Дикие травы захватывают еще недавно возделанные поля. Минует десяток-другой лет, и лес сомкнет ряды над обвалившимися остатками домов. Тысячелетняя история народа развеется, как туман. Будет пожрана лесом, как незахороненые остатки людей пожирают сейчас падальщики.

Я тоже взял пример с падальщиков, вцепившись в разлагающийся труп когда-то богатого королевства. Искал и присваивал полезные вещи. Золото, одежда, пища, магические амулеты... И начал со старого Уилла, моего наставника. Да он отдал мне меч, но у него было кое-что еще. Звездный кулон. Гемма. На странном сером камне выжжен профиль не менее странного, где-то даже уродливого женского лица. Крупные губы, приплюснутый, широкий нос, выдающийся вперед подбородок, мощные надбровные дуги... Кто была эта женщина? Почему бог, создавший Эвермор, пожелал создать ему сестру, увековечив женский профиль на подвеске, с цепочкой, неимоверно тонкого плетения, но и прочной, сделанной из той же льдистой стали? Ходили слухи, что гемма защищает своего носителя... Уилла от болезни, она не защитила.