Ну да,  в общем, она сидит и я сидю... сижу, смотрю. На нее, да просто вокруг. А что? Поварня своей жизнью живет. Вот я и смотрю, я ж тут работал, меня тут еще помнят. Вот кто-то, куда-то что-то тащит... а кто-то уже утащил и сейчас от поварихи убегает... в углу на каменной плите разверстую тушу пластают, в другом углу тот самый хряк, ну который кухонный распорядитель, главный повар, по-простому, специи отвешивает, аж вспотел, как на весы уставился. А тут, в полутемном закутке за большой печью дикобразиха носом шмыгает и желтыми иглами щелкает — от холода значит. Ага.

— Ну как? — спросил я. Да не, вы не подумайте, я вовсе и не собирался... но уж больно сильно она чихала и дрожала.

— О-о-ох-х... — все так же дрожа, выдавила она.

Ну, вот как можно так замерзнуть? Я тогда только плечами пожал. Ага-ага, это сейчас я умный, год спустя. Тогда-то и не подумал, что плащ-то у нее мокрехонек был, в подтаявшем снегу полежав. И шерсть под снегом намокла. Да босиком. А я в валенках, да сухой, да в сухом же плаще. Вот только где были ее мозги, что под снегопад босиком, да в легком плащике поперлась... Ну, вся она в этом. Рассеянная и... рассеянная.

— Посидеть с тобой?

— Нет-нет, спасибо, я... ЧХИ! — Паскаль отерла текущий нос тряпицей, глотнула еще бульона... — Чхи! Чхи!

— Ладно уж, посижу.

Она кивнула, больше не пытаясь говорить, только утирая попеременно слезы и текущий нос.

Я вздохнул... но сказал совсем не то, что хотел, и что надо было бы сказать:

— Подумал тут... малость. Знаешь, все плохое, что ты могла со мной сделать, уже сделано.

— Х-х-хорошо, ч-ч-что ты т-так д-думаешь, — пробормотала она едва заметно усмехнувшись.

— Нет, правда, я серьезно! — я тоже улыбнулся, но открыто. — Не, я понимаю, фантазия твоя неисчерпаема, а мастерство ей подстать, но спасибо уже и на том, что ты не раскрасила меня как себя.

Паскаль на миг нахмурилась, даже сердито прижала уши и сверкнула глазами, но потом чуть раздвинула губы в улыбке.

Эх-х-х... вот так бы и лизнул бы! Такая у нее улыбка... резцы белые, крупные, под салатного цвета губками блестят... и глаза изумрудные, так и сверкают! Эх!

— Я в том смысле... ну... тогда все метаморцы начали бы нас путать... ведь мы были бы одинаковыми, за исключением игл, а?

Ага, чтобы отвлечь женщину, нужно ее рассмешить. Лучше уж пусть улыбаться, чем плачет. И пусть я несу полный бред, зато она улыбнулась чуть шире. И дрожит от холода меньше, хотя иглы еще друг о друга постукивают.

— Я в том смысле, что шкура в красно-черную клетку — довольно неприятно, но только поначалу и лишь само по себе. В сравнении же, скажем с перспективой быть съеденым лутинами, или замерзнуть придавленным деревом, или там же истечь кровью... как-то неприятности от черно-красной шкуры уже блекнут. Да так блекнут, что сейчас уже и посмеяться можно. Вспоминая.

— Да?! А я думала... — вот, что значит всерьез удивить! Уже и не дрожит совсем, и иглы распрямились. —  Ну, то есть я хотела сказать... Спасибо. Наверное.

— Не, правда! Так оно и есть!

Я так и сидел на лавке, глядя как она улыбается мне, уже без смущения, потом сглатывает остатки бульона из чашки:

— Ох! А перцу-то! Ой, да один же перец! Мишель! Помоги, я же сгорю! — распахнув пасть она замахала лапой, тщетно пытаясь охладить обоженные язык и горло.

Выглотав целую кружку воды, Паскаль весело глянула на меня... и мы хором рассмеялись.

— Спасибо Мишель, — она поерошила мне мех на плече лапой, — что не оставил меня там, на холоде. И что простил меня.

— Ага, ну это... да, — а вот теперь уже я смущенно прятал глаза и не знал что сказать. Потом вдохнул поглубже и рубанул правду: — Жизнь-то продолжается. Ага. Поначалу трудно было, это да. Ну, так и бобром становиться было не легче. Так что мне или привыкнуть... или привыкнуть. И всем вокруг придется привыкнуть. А вообще... знаешь, все прочие могут смеяться надо мной, да сколько угодно. И другие лесорубы могут подкалывать меня, напяливая эти юбки, ах да ладно, эльфийские килты... да и пусть! Я-то знаю, у меня есть то, чего ни у кого нет, и не будет. У меня есть личная, только для меня сделанная раскраска от придворного алхимика. Во! Абсолютный этот... ну... как его... эксклюзив, вот!

Паскаль улыбалась уже во всю пасть, весело задрав ушки. А я продолжал:

— Самое смешное, что насмехаясь надо мной, они в то же время подражают мне! Возможно, в будущем все дровосеки будут ходить в этих самых килтах моей раскраски, будет такая особая расцветка,  а может даже и клан такой — метаморских лесорубов. И никто не будет знать почему. Вечная насмешка надо мной? Ну и пусть! А может вечная моя и твоя — наша насмешка над ними? Я предпочитаю думать именно так. И знаешь... прости меня, я раньше не понимал, каким подарком ты одарила меня.

Я расстегнул пуговицы безрукавки и показал мужественный, местами рельефный живот. А потом демонстративно помахал кремово-желтым хвостом из стороны в сторону.

— Теперь это я. И спасибо тебе.

Она опять мне улыбнулась... ох уж эта улыбка! И я добавил, вытирая ей набежавшую слезинку изнанкой лапы:

— А теперь вытри ноги и перекусим. Я просто умираю с голода!

Как когда-то, в более счастливые, но увы, уже ушедшие времена, мы шли по коридорам Цитадели, одетые лишь в мех и наши цвета. Мимо пристальных и удивленных взглядов, мимо усмешек и где возмущенного, а где и завистливого бормотания. Мы шли... вместе. Отныне и навсегда.

...надеюсь.

Перевод — Redgerra, Дремлющий.

Литературная правка — Дремлющий.

Год 706 AC, начало мая

И едва лишь только Брайан официально разрешил мне летать, как я тут же отправился размять крылья. Послушать о чем сплетничают пролетающие тучки, о чем болтают заморские ветра, самому посмотреть, что изменилось в округе. И на второй день увидел то, чего ожидал уже несколько недель.

Радостно протрубив, я спикировал к каравану, распахнув крылья всего в нескольких футах над телегами, и почти шлепнулся на только что пройденную ими поляну.

— Святые наставники! Сарош! За хвост тебя и три раза об сосну! Ты меня до кондрашки доведешь! — как всегда восторженно приветствовала меня кэптан.

 «Простите леди... — мысленно изобразил сконфуженность и где-то даже раскаяние я. — Не смог удержаться, уж больно долго вы тащитесь. Но я не задержу вас надолго, каких-то несколько минут. Разумеется, если вы позволите похитить моего друга. Привет Сид, — кивнул я подбежавшему юноше. — До Цитадели вам пути осталось пара часов...»

— Не раньше, чем ты расскажешь, что с тобой произошло, — прервал меня Сид, рассматривая длинную бледную полосу на моем крыле. — Это же след от свежего шва, так ведь... да тут и швы не сняты! Что случилось?

 «А как ты думаешь?! Патрулировал на севере, влип в неприятности с лутинами. И куковал все эти недели в старой конюшне. Ни полетать, ни даже получеловеческую форму принять! Пока Коу швы не снимет... Скука смертная. Два дня как летать разрешил. Енот-перестраховщик...»

Тут я снова взглянул на кэптана:

«Что скажете леди?»

Хмурая женщина в легкой кольчуге и с баронской цепью на шее на миг задумалась...

— Ты уверен, что сможешь безопасно донести мальчика до Цитадели?  Рана не помешает?

«Абсолютно уверен, леди».

— Ну что ж, тогда я могу отпустить его раньше времени, — она легонько усмехнулась: — Эй Сид, счастливого полета!

 «Великолепно! Прыгай на спину, малыш! Ты увидишь лучшее зрелище на свете — вид Цитадели с драконьего крыла! — отправил мысль я, припадая к земле. — Умещайся впереди, у основания шеи!»

И едва только юноша уселся, прыгнул в воздух. А кэптан, еще раз посмотрев на нас и стерев с лица непрошенную улыбку, вернулась к каравану.