Еще булочку его «особого кошачьего, для грызунов» подешевле выпросил... очень даже, заместо палки для грызения. Ну, у кого медяшки в кармане звенят. Ржаной каравай, твердый как камень, равно как точило из кузницы грызешь. Мне, когда я не на деляне — самое то. Все крысюки метаморские, смотрю, этот хлеб оценили, ажно прямо тропку в пекарню протоптали. И другие грызуны вслед...
Иначе говоря, отлежал тогда все бока... скорей бы на деляну... где там мои сосенки, ветки, веточки, сучки... эх! Взял валенки под мышку и пошлепал. За стены, мимо выселок, в лесок. Свежим осенним воздухом подышать.
Хорошо у нас тут в Цитадели. Помнится, я как сюда пришел... Эх, уже больше года как. Тогда ж лето к концу подходило, да вскорости Праздник Солнцестояния... весело было! И с того праздника уже год и месяц как. Итого значит год и два месяца. Почти. Так вот, осень-то у меня тогда ох как непросто проходила. Обычно-то оно как? Неделя, самое большее — две, и все. Был значит человек, стал значит метаморец. Али баба, с во-от такими... и противовесом. Али дитенок. Али зверь какой с тобой шубой поделится, значит энтот, морф. Во-о. Так оно обычно-то. А у меня растянулося... Неделя за неделей, а я все непонятно кто. Неведома зверушка. Аж два месяца почти оно тянулось, потом раз — и в три дня. Ох... Как ноги тянуло, да корежило — никогда не забуду. Шкура что, шкура оно конечно тоже, да не, ерунда шкура. Старые волосы выпали, мех вырос. А вот ноги... И зубы. Ой-ой...
Э-ах! Хорошо на улице! Ветерок поддувает, землю уже морозцем схватило. И снежок... Для нашей-то местности снежок в это время рановато, для самой Цитадели. А вот чуток в горы подымишься — и вот тебе, пожалуй. Лежит, родимый! Беленький, пушистенький... Хорошо!
Вот только тучи сверху. Тяжелые, темные, как пузо у пекаря. Откуда взялись? И стемнело как-то разом... Сейчас снег повалит. Ну да и что с того? Мне ли с моей шкурой, да с валенками, да в шерстяном плаще, снега боятся?
Ух... повалил. Хлопья огромные, падают еле слышно. Тишина сразу, такая... подподушечная. Ну, почти. Только если вслушаться — еле-еле так снежинки, как крупка, да редко-редко шум такой: фух-ххх-х. Это сугроб с ветки падает. Накопился, ветка просела и фух-х-х!
Плащ под ноги, сесть и смотреть... А потом подняться и по-тя-нуть-ся... Эх! Ажно вся спина затрещала! Хорошо! А лес-то какой! Осины-осины-осины... Оп! Сосенка. А немного в стороне — ива. Осины сочные, кора толстая, древесина мягкая, камбий жирный, грызть такую — одно удовольствие!
И вот значит, тока-тока прошлепал к одной особенно толстой и нацелился, ну чуть повыше первой ветки, где камбий потолще...
Упс. Ой. Такой знаете, ярко-алый... ну такой... пятно такое краской... а! мазок, во! У корней ивы то есть, прямо так, краем глаза вижу...
Вот так и застыл. Что уж там... да. Чего я в начале подумал... чего подумал, вам того лучше не знать. Для меня лучше, не для вас, ясно дело. Да не, я не трус, вообще-то... но алое такое на снегу, краем глаза... во-во. Но значит, мех на затылке пригладил, грызанул коры напоследок, вкус такой горьковатый, приятно на язык ложится... и голову-то повернул.
Лежит значит. Прямо у корней и лежит. И фасон знакомый, зараза, и цвет... вот же пакость... принесло на мою голову владелицу этого плаща!
Я значит, тогда и вздохнул, да куда громче, чем надо бы. Вот нет чтобы затаиться, да тихой сапой в сторонку, в сторонку... дернуло же меня...
Двое замерли посреди усыпанного снегом перелеска. Он и она.
— Кто там?! — встревоженно прозвучал женский голос. Потом из-за серебристого ствола показалась встревоженная бледно-алая дикобразья мордочка.
— О... это ты, — теперь вздохнула уже она.
Он хмыкнул. Не то чтобы особо неприветливо, скорее так... по привычке. Ну не мог молодой веселый характером бобер долго на кого-то дуться, и вообще сохранять мрачность. Так что хмыкнул он вроде бы и сердито, но в то же время не слишком.
— Чет вы мне не это... не рады. Вот.
— Я... Извини. Я вовсе не хотела... — так и не договорив, она смолкла.
Снег осторожно ложился тяжелыми, чуть влажноватыми хлопьями, пока они молча смотрели друг на друга. Наконец один из них пошевелился, переступив с места на место и тихий шорох сминаемого снега разрушил хрупкое молчание.
— Ну да, — совершенно невпопад сказала она, пытаясь улыбнуться, хотя ее взгляд все равно оставался чуть тревожным. — То есть... что привело тебя сюда?
— Да так... — бобер поворошил валенком свежий снежок, — ноги размять хотел, погрызть чего-нибудь...
— О... — теперь уже она трогала разузоренной всеми оттенками алого босой ногой снежинки. — Я... тоже. Если хочешь, я могу...
— Да ладно уж, — буркнул он, — чего уж там, еще не хватало, женщин прогонять. Сам прогуляюсь.
Бобер уже налал поворачиваться, но она почти вскрикнула:
— Нет! Пожалуйста, подожди! Пожалуйста!
Он остановился, вздохнул, на миг закрыв глаза... И вновь хлопья снега тихо-тихо укрывали тропинку меж так и не вышедшей из-за дерева Паскаль и Мишелем.
Наконец она решилась и шагнула в сторону, показавшись полностью. Такая же, как в тот раз, такая же стройная, такая же...
— Нет! — почти в голос выдохнул юноша. И продолжил, но уже мысленно: «Нельзя мечтать о том, чего все равно не будет!»
Тем временем она оперлась плечом о ствол дерева, сведя лапы вместе, и зябко потирая ими друг о друга. Потом Паскаль вдруг шмыгнула носом и часто заморгала — казалось она вот-вот заплачет.
Мишель тоже прислонился спиной к стволу молодой осины, стволу чуть подавшемуся под тяжелым плечом вроде бы низенького грызуна.
— Я не хочу уходить, — растерянно выдохнул он, — но и остаться я тоже...
Она опустила глаза, нервно елозя ногой по лежащему в сугробе плащу. Мишель еще раз вздохнул, все сильнее и сильнее налегая на ствол осинки спиной, пока какое-то чувство, не слух, не зрение, даже не осязание, что-то совершенно иное, некое рожденное внутри измененного тела ощущение не дало ему понять, что тонкие волокна в подгрызенном стволе вот-вот лопнут. А Мишель совсем не хотел вновь оказаться под упавшим деревом, пусть даже и деревцом... Тогда юноша резко выдохнул и шагнул вперед:
— Что, так и будем торчать, пока не замерзнем?
Слова юноши заставили ее вздрогнуть, она едва слышно шмыгнула носом и отвернулась, приседая. Дотянувшись, накрыла блекло-оранжевые иглы отсыревшим плащом и опять скользнула за дерево, скрываясь от взгляда Мишеля.
А бобер так и стоял, притоптывая валенком падающие с неба снежинки, взгляд его, пока из-за ствола доносились сдавленные рыдания, становился все мрачнее и мрачнее. Наконец Мишель не выдержал:
— Паскаль!
— Угу, — выдохнула она, опять шмыгнув носом и вытирая глаза платком.
Юноша сжал лапы в кулаки, в очередной раз топнул валенком... и, обойдя вокруг ствола, прижал дикобразиху к груди.
— Паскаль... Паскаль... — шептал он, гладя вздрагивающую самку. — Ну почему у нас все как-то наперекосяк?
— Прости, — шептала она в ответ, — извини, извини, прости... — слезы, до того сдерживаемые, буквально полились, а Паскаль зарыдала в голос. — Это я, я такая... только я виновата...
Вот так и смотрел. Ну там, плечом стенку подпер, сам на лавке примостился, хвост там пристроил... от печки подалее, а то жарко. И любовался. Ага. Как Паскаль значит сидит. На большой поварне, значит, за главной печью, в уголке мы ее пристроили. Саму на стул, ноги в тазик с водой погорячее и горчицы, горчицы! В лапы чашку с бульоном, прямо из котла повариха зачерпнула, а главный повар, тот самый хряк, я про него уже говорил, перцу сыпанул. Весь перекосился, от жадности аж пятачек на сторону уполз, но сыпанул щедро, полной горстью.
