– Да. Вот таковы русские, которых мне пришлось видеть, господа,– Рюллов невесело вздохнул и, гремя пряжками и крючками авиационной походной сбруи, полез ногами в свой летный комбинезон.

Туриньи тоже потянул со спинки кровати свои кавалерийские бриджи, широкие и серые, как крылья летучей мыши.

Несмотря ни на что, этот не совсем обычный немец казался надежным знатоком России, и колониальному капитану все больше хотелось поговорить с ним наедине.

Вместе они умылись, вышли на теннисную площадку перед офицерским домом и сели на скамеечку в тени ближайшей сторожевой вышки. От свежего воздуха и соленого йодистого дыхания недалекого моря мысли в голове Туриньи пошли ровнее.

– Курорт. Карловы Вары,– блаженно зажмуриваясь, сказал летчик и неожиданно прибавил:– А ваш доктор – явный болван…

– Так вы считаете, синьор тененто, что в управлении комплектования кадров меня вовсе не обделили, воткнув в эту северную дыру? – сразу переходя к делу, справился Туриньи, по-своему поняв беспощадность суждений морского летчика.

Рюллов издал горлом какой-то негодующий сердитый звук.

– Молись за них, капитан, за пленных… Это твои ангелы-хранители,– с грубоватой и чуть-чуть наигранной солдатской фамильярностью бывалого вояки отрубил он.– И не завидуй тем, кто на фронте. Черт с ними, с полковничьими погонами!

Потом они сидели в комнате Туриньи, куда Рюллов принес из кабины своего самолета небольшую зеленую канистру с герметически закрывающейся крышкой.

Они пили захватывающий дыхание, обжигающе холодный русский спирт, и Рюллов рассказывал, как советские летчики на прошлой неделе дважды бомбили Берлин, как немецким войскам пришлось оставить город Тихвин и как полевые жандармы вешали партизан. Особенно ему запомнился один хромой, черноглазый и яростный, совсем как испанец.

– Его поставили на ящик из-под галет и уже надели на шею петлю,– не избегая подробностей, рассказывал морской летчик,– а он обеими руками растянул веревку и, вылезая из нее, как из проруби, захрипел на всю площадь: «Бейте их, русские люди! Жгите хлеб, взрывайте мосты. Пусть земля горит под захватчиками!» Кто-то из полевиков одним ударом выбил из-под его ног ящик, и, продолжая хрипеть, он заплясал в воздухе…

Туриньи слушал не перебивая, и лицо его становилось все мрачнее.

Черные ненавидящие глаза Косты Джала-гании, запомнившегося ему еще по дню семнадцатого августа, стояли перед его глазами.

Нет, даже пылающая пожарами Африка 1935 года, где танкисты сходили с ума от жажды, а полуголые черные люди в упор били из кремневых ружей по пикирующим бомбардировщикам, по сравнению с Россией была вовсе не так велика и непреклонна.

– Ну нет, сердце мое, у нас дело поставлено иначе…

Хазенфлоу с мрачным, несколько натянутым любопытством рассматривает собственную коленку. Его собеседник сидит прямо, как в седле.

Он в штатском, и сразу видно, что он любит и умеет носить цивильное платье. Но разве можно упрятать под жилетку так круто выпяченную, несомненно старопрусской утюжки грудь?

– Гауптфюрер Гуго Руммель, особоуполномоченный гейхаиме штаат-полицай (Гестапо) при концлагерях Северной Норвегии,– назвался этот только что приехавший из Берлина офицер.

Несмотря на некоторые связи в министерстве, начальник Догне-фиорда чувствует, что воротничок стал ему тесен.

Кто же его знает, какие еще бумаги, кроме официального предписания об инспектировании, есть в кармане у такого франта? Во всяком случае полномочия его достаточно широки, их хватит не на один Догне-фиорд.

Голос гестаповца глуховат и размерен,, только иногда в конце фразы в нем, как сталь панциря под штатским успокаивающим глаз, покровом, звякает что-то металлически-резкое. И глаза смотрят, не мигая, сквозь собеседника,

Хазенфлоу невольно ежится, нервно покусывает верхнюю губу – он не любит, когда ему не доверяют, а этот мрачноватый, нахмуренный гауптфюрер, как видно, вообще никому не доверяет– это его прямая профессия.

– Так вот, сердце мое,– с какой-то чуть-чуть пренебрежительной и прохладной фамильярностью говорит Гуго Руммель.– Думаю, что вам известна установка фюрера.

Как видно, он привык и к тому, что люди его боятся. Даже свои. Даже самые чистокровные и проверенные.

– Не может быть, чтобы она не была вам известна…

Хазенфлоу, даже сам не желая этого, преданно улыбается и поспешно, даже чуть-чуть слишком поспешно, кивает головой. Как же может быть иначе? Ему известны все установки.

Глаза Гуго Руммеля скользят мимо лица начальника Догне-фиорда и все же смотрят в самую его душу, подозреваемую черт знает в чем.

– Та самая установка фюрера, которая гласит, что с русскими военнопленными не следует разводить церемоний. Мы, немцы, не прощаем тому, кто уже дважды за столетие держал против нас оружие…– уже программно дополняет он и от себя, Гуго Руммеля, штатного сотрудника гестапо.– Людей в Европе хватит и без них. Так или не так?

Хазенфлоу опять на одну какую-то долю секунды раньше, чем следует, кивает головой. Разумеется, людей в Европе хватит.

– А поэтому на дальнейшее прошу вас, господин начальник лагеря…– уже безапелляционным тоном приказа распоряжается вдруг гестаповец, хотя никто в Догне-фиорде и не подчинен ему непосредственно,– во всех отношениях с русскими пленными взять себе за правило: минимум слов, только действия. Вы слишком благодушны и разговорчивы. Слово настоящего немца должно стоить во много раз дороже, чем пинок его ноги или удар его приклада. А вы до сих пор, как видно, не прибегали к действиям? Так или не так?

Хазенфлоу, поставленный перед необходимостью прямого ответа, пытается обойти острые углы, его глаза скользят, уходят в сторону. Все же негромко и очень вежливо он возражает:

– Я не сказал бы, что мы бездействовали. Вы неправильно информированы, герр гауптфюрер. Действия были. Мы уже расстреляли шестерых, отказавшихся выходить на работу.

– Сколько всего русских заключено в вашем квадрате? – не дослушав, прерывает особоуполномоченный.

– На ноль часов десятого одна тысяча восемьсот семьдесят четыре человека,– отчетливо рапортует Хазенфлоу.

– Ха, человека. Вот в этом-то вся и суть, что для вас они «человеки». Русских – не человека,– Руммель взглянул на начальника Догне-фиорда, как бы желая удостовериться, что тот его понял.– Тысяча восемьсот семьдесят четыре. Округляем, тысяча девятьсот. И списано шестеро? Это, если не ошибаюсь, составит одну треть процента? Цифры не за вас, капитан. Не за вас.– Руммель уничтожающе прищуривается.– Вы, простите, шляпа, сердце мое,– фетровая, штатская… Так вот, я повторяю– действий не было совсем,– нисколько не смущаясь багровой краской, внезапно разлившейся по щекам собеседника, внушительно обрезает Гуго Руммель.– Надеюсь, что в ближайшие дни вы не заставите меня повторить эти слова в третий раз?

Хазенфлоу осторожно пожимает плечами – служба, инструкции, циркулярные предписания обязывают и его, он немец, и пункты и параграфы для него неумолимы.

– Вы не прячьтесь от меня за свои» комиссии, проценты, минимумы… Сердце мое, мы поссоримся… – внушительно предостерегает Руммель.– Сколько раз мне напоминать вам о главном? Повторяю, установка и норма одна– генеральная установка и норма фюрера – как можно скорее и с наименьшими хлопотами перегнать их на торф. Вы слишком упрямы, капитан Хазенфлоу, и совсем не стремитесь найти общий язык, вы, очевидно умышленно, не хотите меня понять, а это нехорошо, очень нехорошо, сердце мое… – многозначительно протянул особоуполномоченный и на минуту задумался. Глубоко вздохнув, точно ему и самому не хотелось прибегать к такой крайности, он достал из внутреннего кармана своего безукоризненно сшитого серого пиджака переплетенный кожей блокнот с золотым обрезом. Положил его на колено, медленно перелистал тугие крахмальные странички. И вдруг, найдя нужную страницу и положив раскрытый блокнот поудобнее, прикрыв его ладонью, бьет вопросом в упор, словно заколачивая гвозди в череп начальника Догне-фиорда: – А теперь перестаньте скромничать и скажите мне, капитан Хазенфлоу, что это за беспорядки произошли у вас…– он заглядывает под руку в отмеченную косым красным крестиком страничку,– семнадцатого августа? Пленные отказались раздеваться, и выставленный против них пулемет имел… скажем, задержку, которую так и не удалось устранить. Иначе я не могу объяснить вашего бездействия,– холодно улыбается Гуго Руммель.– Да-с, не могу, капитан Хазенфлоу.