Капитан Туриньи открыл глаза. Постель, на которой он лежал, была незнакомой. Железные обручи сдавили виски.

Капитан сел на кровать. Прошуршала перевернутая страница. В открытую дверь напротив было видно, как Дарлиц-Штубе, лежа в постели, читал толстую книгу.

– Доброе утро, герр доктор Бертольд,– на ломаном немецком языке через коридор мрачно сказал Туриньи и тут только заметил, что между ними, на походной койке, вынесенной в коридорчик, лежит кто-то накрытый голубым одеялом.

– Что у нас, приемный покой сегодня? – вполголоса ворчливо спросил капитан колониальных стрелков.– Или вытрезвитель?

Они взаимно недолюбливали друг друга.

– О нет, капитан,– едко возразил врач.– В вытрезвителе нуждались только вы. А это Рюллов. Морской летчик. Правда, у него вынужденная посадка, но он совершенно трезв.

Летчик вдруг вытянул ноги, резко перекинулся на спину и, до пояса отбросив с себя одеяло, сел на зазвеневшей походной койке – небольшой, плотный, подвижный, в лиловом вязаном белье.

– Хайль Гитлер, господа! – весело выкрикнул он и синхронно с упоминанием имени фюрера вскинул кверху правую руку.– А заодно и доброе утро. Неужели, капитан, вы меня не узнаете? Конечно, выпито было слишком много. Ну? Помните банкет на «Принце Рупрехте»? Помните, как нас свалило этой проклятой «Белой лошадью». Бог, покарай Англию! Это же не вино, а какой-то бризант, мы так тогда и порешили. Припоминаете?

Вспомнив «Белую лошадь» – летчика он так и не вспомнил,– Туриньи восхищенно выругался по-итальянски и тоже сел на постели. Так, сидя в одном нижнем белье, союзники поклонились друг другу. Обруч на голове Туриньи от резких движений сдвинулся туже. Капитан страдальчески поморщился и поднял руку к темени.

– Ясно без слов – катценямер (Похмелье) после очередного возлияния,– сочувственно смеясь, сказал летчик.– Ну, особенно падать духом не следует, у меня за сиденьем еще есть запасец такого горючего,– он только прищелкнул языком.– Вот сейчас мы, как принято говорить по утрам в России, «подправимся».

– Минуточку, герр Рюллов,– попросил Туриньи.– Это мы еще успеем. Сначала большие новости. Как себя чувствует Москва? Что там слышно с клещами Браухича? Они еще не сошлись?

Морской летчик поморщился и потер двумя пальцами переносье. Человека явно сталкивали с тем, от чего он старательно уходил.

– Господин бог! – И здесь Москва? – пытаясь свести все к шутке, пробормотал он.– Вся Европа помешалась на этом слове,– тон его был совсем другой, чем минуту назад, брюзгливый и скучный.– Пока ясно только одно: дойти до Москвы оказывается совсем не так просто, как думали в большом штабе…

– Че-пу-ха! – вдруг отрубил Дарлиц-Штубе.– Фюрер сказал, что день сдачи Москвы должен совпасть…

Туриньи, только досадливо поморщившись, показал свои белые литые зубы. Рюллов внимательно посмотрел на белобрысого ДарлицШтубе, на экспансивного смуглого южанина, по-видимому еще никак не успевших отравиться фронтом, вздохнул и ничего не ответил.

– Однако вы очень далеки от войны, господа. ..– осторожно и сожалеюще сказал он через долгую паузу.– Просто вы – в другом мире… В вас еще до дьявола задора и самого розового мечтательства. Короче говоря, вы еще младенцы…– уже осуждающе заключил он.– Ну, а наступление наших войск пошло совсем не так, как намечалось. Прогулка явно не удалась.

Рюллов глубоко, подавленно вздохнул.

– Да, это не Крит, не Польша и не Франция…– угрюмо продолжал он.– Это Россия, то есть две с половиной Европы по площади и кромешный ад по жестокости боев.

Он изо всей силы, точно пробуя открутить собственную голову, тряхнул шевелюрой.

– Лично вы были в России? – осторожно спросил Дарлиц-Штубе.– Видели русских?

Морской летчик только иронически-мрачно усмехнулся. Был ли он? Лучше бы ему и не бывать там.

– И не только в спину,– мрачно пошутил он.– Был ли я там? Всего лишь третьего дня я вылетел из-под самого Петербурга. И кое-что успел посмотреть, хотя смотреть там, в сущности, почти нечего. После дюжины бомбардировок с воздуха и работы артиллерии мы получаем во владение одни развалины, пепел, дым и черепки. Руссы жгут, отступая, потом жжем мы – за несдачу оружия, за нежелание убирать хлеб, за сокрытие раненых, за партизан… О-о! Это слово и сейчас стоит у меня в ушах то ли вороньим карканьем, то ли скрежетом гвоздя по стеклу-партизаны…

Казалось, задремавший Туриньи вдруг качнулся вперед и широко открыл глаза – этот только что прозвучавший в его ушах раскат был в какой-то несомненной связи с тревожным чувством, охватившим его при пробуждении.

– Да, господа. В России не следует полагаться только на зрение,– угрюмо говорил между тем Рюллов.– Например, вы видите, что по дороге идет мальчишка или тащится древний старик, спешит девушка, ковыляет калека – но вы не верьте биноклю, не верьте собственным глазам, бейте их, не окликая, лишь только они приблизятся к вам на верный выстрел. Не убьете вы, убьют вас. Оживают деревья, камни, груды обгоревших кирпичей и бревен, и отовсюду жди гранату, пулю, бутылку с бензином. Я сам был в Греции и бомбил Мальту,– все так же угрюмо продолжал он.– Но в Европе некого сравнить с русским красноармейцем, ибо там шоколадные солдатики – и только вот уже третий месяц, как мы заливаем русских термитом и сталью, крестим свинцом, опрокидываем и по их трупам продолжаем то, что предрешено фюрером,– он перевел дыхание, ибо уже не хватало ни воздуха, ни патетики, и тусклым голосом заключил:– А они отходят и закрепляются на следующем рубеже, и вот извольте их опять выковыривать из каждой складки местности, выбивать из-за каждой стены и подвала.

– Но неужели русский характер и русская сталь крепче брони наших танков, герр лейтенант Рюллов? – вполне серьезно и мрачно спросил Туриньи.

Рюллов неопределенно, пожалуй пренебрежительно, хмыкнул и потянул в себя носом воздух, как бы принюхиваясь к слову.

– Наших, вы сказали? Я не знаю, крепче ли они брони ваших танков. Я не был на юге, где сражаются итальянцы. Но на взморье, под самым Петербургом, мне пришлось осматривать трофейный русский самолет… И в его моторе я не нашел ни одного заменителя – всюду чистейшая натура… Понятно это вам, господа?

Туриньи, закусив свои резко очерченные губы, хмуро безмолвствовал, а самый пустой человек, как и обычно, раньше всех нашел что возразить.

– Все понятно, гнедигер герр Рюллов.– Дарлиц-Штубе сообщнически подмигнул Туриньи, но корсиканец быстро отвел глаза в сторону – вопрос был слишком серьезен, чтобы зубоскалить – Непонятно только одно, неужели из кабины самолета видны подробности, вроде только что рассказанных вами?.. Не преувеличенно ли хорошее у вас зрение, герр лейтенант? – спросил врач и захохотал, приглашая и Туриньи повеселиться вместе с ним

Но Рюллов не обиделся и на эту бестактность.

– А у вас завидное пищеварение, доктор. Ваш смех об этом свидетельствует,– соболезнующе вздохнув, сказал он.– Но я все-таки чему-то обучался в офицерской школе и хотя бы в силу этого обязан видеть чуть-чуть дальше собственного пропеллера.

– Позвольте, позвольте, синьор тененто! – напряженно морщась и берясь за голову, вскрикнул вдруг Туриньи.– Но ведь побеждаем до сих пор только мы, а не эти трижды восхваляемые вами русские? Ведь в конце концов не мы с вами, а русские сдали Минск, Ригу…

Милостивый.

– Псков, Новиград и еще десяток городов… Как видите, я хоть и с трудом, но не намного хуже вас запоминаю их названия,– вполне в тон ему дополнил морской летчик.– И я и не думаю восхвалять русских. Безусловно, в тысяча девятьсот сорок первом году побеждаем мы; немцы. Но разве такие нам нужны победы? Россия от Риги до Владивостока – это что-то около тринадцати тысяч километров, и останься от нее всего лишь один уезд, не занятый нашими войсками, он так же будет защищаться, как и их первая пограничная полоса. А я механик, и из всех наук уж конечно предпочитаю математику, почтенный мой союзник…

Наступило недолгое, но тягостное молчание.

Туриньи мрачнел все заметнее – Россия заставляла пересматривать многое, до этого казавшееся несомненным.