Сверху капало. Бревенчатое брюхо настила провисало под тяжестью холма, насыпанного над землянкой. Шуршал, осыпаясь, песок. Чадил тряпичный фитиль в консервной банке, подвешенной на проволоке к косяку двери.

Ныли одурманенные едким дымом комары.

– Понимаете, Павел Николаевич, я совершенно не боюсь ее, если она с толком…– вполголоса задумчиво говорил Ванюшка Корнев и сосредоточенно топорщил свои выгоревшие брови, как бы присматриваясь к чему-то внутри себя, проверяя, действительно ли он не боится ее, смерти.– Вот скажите мне: умри Корнев, и немцы оставят ну… хотя бы Минск. Да у первого столба! И вот представьте себе, товарищ кап… виноват, Павел Николаевич…– Иван, обмолвившийся было нелегальным словом, ударил себя рукой по губам.

Протяжно пожаловалась ржавыми петлями дверь.

В дымном прямоугольнике входа четко обозначился силуэт человека.

– Ауф ди арбайт! (На работы!) Зобрайсь! – отчетливо сказали у дверей.

Обведенный косяками, точно портретной рамкой, человек стоял неподвижно, плотно. Сразу стало ясно: обычный, исполнительный, с вытянутым швабским лицом, окончивший унтер-офицерскую школу, немец, не добившись своего, не уйдет.

Его подбритые и оставленные, как два крохотных мазка узенькой кисти, под самыми ноздрями темные усики поражали внезапным сходством с другим, таким же вульгарно унтер-офицерским лицом, уже накрепко вколоченным в память тысячами портретов и фотографий.

Это была удешевленная и размноженная на скорую руку солдатская фотография самого фюрера.

– Быстро, Корнев! Бушлат! – шепотом сказал Шмелев, садясь на нарах. Его щетинистый подбородок кольнул ванюшкино ухо.– За проволоку, понимаешь? Ну? Буки! (Сигнал «Больше ход. Сняться с якоря»)

– Куда это, ты сказал, собираться? – вдруг насмешливо и громко спросили унтера со второго яруса нар.

Иван, уже натянувший бушлат, задержал пальцы на незастегнутой пуговице – так значительно и. вызывающе было это насмешливое спокойствие в голосе лежащего на верхних нарах.

Сразу стало так тихо, что едва различимый до этого гул далекого самолета навис, казалось, над самой землянкой.

Унтер пружинящим строевым шагом подошел к нарам вплотную.

Вблизи сходство с портретом фюрера стало еще очевиднее.

– Ду бист вшивий руззкий звинья,– отчетливо сказал двойник.– Взтать сейчас же!

– А ты не ори, понужало,– невозмутимо и грубо ответил человек наверху.– Люди спят, нужно совесть иметь,– голос его внезапно стал вызывающе резок: – Нет мне здесь подходящей работы, это тебе понятно?

Наверху заскрипели досками, и две босые грязные ступни чуть не по футу каждая, свесясь с нар, закачались на уровне затянутой форменным кителем унтер-офицерской груди.

Иван озабоченно глянул на верхние нары.

Плечистый красноармеец в синих кавалерийских галифе и полосатой флотской тельняшке, подчеркнуто беспечно потягиваясь, сидел на нарах – разлинованный сине-белыми полосами, плотный, тяжелый, точно собранный из прямых каменных пластов.

Немец понял, по-видимому, только последнюю фразу, а может быть, и ему надоели одни тычки прикладом, наносимые молчком. И он, как видно считающий себя знатоком русского языка и поэтому спустившийся в землячку без переводчика, решил поразвлечься разговором.

– Нет работ, загст ду? – немец ядовито покривил свой и без того опущенный уголками книзу рот…– Ха-ха-ха! Нет работ! Нишево! На руззкий спина работ всегда есть!

Сияя лоснящейся мордой, он ржал над собственным остроумием, не обращая внимания на хмурые лица окружающих.

– Хе-хе-хе. Зей маль! Вир хабен каине арбайт… (Смотри-ка! Мы не имеем работы..)

После свиного шницеля, после рома, после утренних радиопередач ему можно было и повеселиться.

Но человек в полосатой тельняшке оказался плохим ценителем одностороннего унтер-офицерского остроумия.

– Чего ты там квохчешь? – сверху вниз глядя на немца, хмуро спросил он и ткнул себя грязными ногтями в грудь.– Я? И чтобы землю копать? Кому землю копать?! Вам?! Черепа вам прикладом сносить – вот моя работа! – неожиданно громко, ненавидяще гаркнул он, качнувшись вперед. На секунду показалось, что с высоты почти полутора метров он всей тяжестью рухнет сейчас на плечи немца.

Унтер, сразу нахмурясь, отшагнул к двери и, не спуская глаз с подергивающегося лица красноармейца, протянул руку назад, к сопровождающему его солдату-итальянцу.

Тот быстро вложил в руку унтера винтовку.

Щелк затвора расколол напряженную тишину. Но красноармеец, вдруг удовлетворенно усмехнувшись, не дрогнув ни одним мускулом лица, сказал только, неспешно, со вкусом и с каким-то мрачным торжеством:

– Плевал я на тебя вместе с твоей работой. Па-адумаешь, микроба. Ясно? – И тогда даже самый недогадливый понял, что это – самоубийство. Как видно, парень был слишком горд и озлоблен.

Не умещаясь в землянке, оглушительно, туго ударил выстрел. Посыпался песок из щелей потолка, и на лицо Ивана Корнева сверху брызнуло чем-то теплым.

Застреленный, завалясь на спину, бился на верхних нарах.

Убийца, опустив винтовку, стоял в дверях. Кисловато пахло бездымным порохом. И хотя в землянке молчали, немец спросил бешено, хрипло:

– Ну? Вер нох? (Кто еще?)

Тогда Ивану показалось, что землянку проткнули раскаленным железным прутом – так высок, резок и скрежещущ был голос кричавшего. Или это надвое разодрали большое полотно?

– Ну что вы смотрите ему в зубы? А ну, глуши его! Один конец! Бей!

Точно сдутый вихрем, метнулся к выходу итальянец и, чуть не отбив унтеру руки, захлопнул за собой дверь. Немец остался один лицом к лицу с двадцатью человеками, вскочившими с нар.

Двадцать первый еще хрипел, вздрагивал.

Иван увидел только худого цыгановатого красноармейца из торговых моряков, порвавшего на себе рубашку в день высадки партии пленных в Догне-фиорде. Втянув голову в плечи, точно два кистеня, нес он свои тяжелые кулаки, пробираясь к убийце из дальнего угла землянки.

Немец с перекошенным лицом, вплотную влипнув спиною в дверь, бешено рванул на себя затвор. Но было уже ясно – выстрелит он только один раз, а затем его вряд ли опознают даже солдаты одного с ним взвода.

– Не дело, хлопцы. А ну, отставить! – вдруг совершенно трезво, точно продолжая только что прерванный разговор, прикрикнули за плечами пленных.

Вздрогнув, чернявый опустил руку. Все сразу повернулись на голос.

Третьяков стоял над нарами в углу землянки, заложив большой палец за свой солдатский ремень,– спокойный, строгий, привыкший к тому, что люди его слушаются.

Не спеша подошел он к двери, и все расступились, пропуская его к немцу.

– Та-ак… Сами набиваетесь? – негромко спросил комиссар и вдруг гаркнул так оглушительно, что ближние попятились: – А ну, по местам! Мар-рш на нары!

Точно порыв холодного ветра, в угарный, кровью застилающий глаза туман врезался его голос.

Чернявый, вздрогнув, отсутствующим жестом лунатика провел разжавшейся рукой по влажному лбу – вот это сирена!..

– Ну? Кому я сказал? – уже спокойнее спросил Третьяков, становясь между толпой и немцем, спиной к дулу его винтовки.– Сейчас же убраться на нары. И сидеть смирив.– И через плечо, тем же, не допускающим возражения тоном категорически приказал немецкому унтер-офицеру: – Идите, мы выйдем вслед за вами.

Немец, опустив винтовку и не сводя глаз с хмурых лиц пленных, каблуком застучал в заплесневелые доски двери.

Снаружи послышались торопливые шаги, голоса.

Испуганно всхлипнув, приоткрылась дверь – осторожно, медленно, на ширину ладони,– и, просунувшись в щель, прямо в бок унтера уперся холодный синий ствол автомата. Бешено вскрикнув по-немецки: – Вы с ума сошли! Черт бы вас…– унтер шарахнулся в сторону.

Ствол втянулся обратно в щель, дверь открылась шире. Человек пять итальянцев, налезая друг другу на плечи, заглянули в землянку. Немец, растолкав их, выскочил за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой.