Отрывисто он бросил несколько слов переводчику.

– Зо? Натирал под мышка? – строго спросил тот.– Молчи. Это не есть настоящий температура. Я тоже знаю такие штучки. Ну-ну!

Дарлиц-Штубе, не сводивший глаз с матроса, быстро положил руку на журнал приема больных – синий вороненый ствол высунулся из-под аккуратно исписанных листов.

– Смотри! Мы умеем не только лечить,– быстро сказал переводчик.– Отойди на два шага. Иначе ты можешь иметь очень аккуратную дырку в черепе… Господин доктор не любит таких больных…

Пять секунд – не больше – врач и больной смотрели прямо в глаза друг другу. Врач первым отвел в сторону свои пустые бусины. Он распахнул стеклянные дверцы шкафа и, присев перед ним на корточки, заслонив его своей плотной спиной, достал широкую фарфоровую белую банку. Обугленно-черный череп над скрещенными костями скалил зубы на выпуклом белом боку посудины.

Дарлиц-Штубе из-под локтя, искоса глянул на матроса, казалось задремавшего, привалясь спиной к косяку двери, и снова затарахтел посудой. Лишь только он отвернулся, Шмелев открыл глаза, лицо его сразу стало внимательным, мрачным.

Врач, не поднимаясь, бережно пересыпал белый порошок из фарфоровой банки в аккуратно нарезанные четвертушки бумаги. Шмелев пристально, хмуро смотрел в затылок врача. Лицо его было сосредоточенно, бледно. Из-за плеч, покрытых чистейшим белым халатом, ему была видна оскаленная черная усмешка мертвой головы.

– Так вот, обер, скажите ему с самой милой улыбкой: «Глотай эти препараты и ложись в постель…– наконец поднимаясь с корточек, довольно сказал переводчику врач, протягивая пациенту два сложенных крестиком невинных беленьких порошка.– После них ты уже никогда не будешь хворать».

Матрос выслушал переводчика, взвесил на руке белый крестик порошков, помедлил и, не скрывая сумрачной, чуть-чуть озорной насмешки, сказал:

– Ну так, пожалуй, я здесь их и выпью, раз уж это такое верное средство,– и, не дожидаясь разрешения, принялся разворачивать аккуратно сложенные конвертики.

И врач, и переводчик заторопились совершенно одинаково.

– Не здесь, не здесь. Пей там. Иди, ты сразу будешь здоров. Да-да. Пить надо там.

Они замахали руками в сторону землянок.

Шмелев, держа уже развернутый порошок в руке, пристально посмотрел на врача и утверждающе качнул головой – так и есть. Трус. Хитрая усмешка опять скользнула по его губам. Сейчас он им испортит пару капель крови.

Не слушая бормотания врача, Шмелев отвернулся от стола и быстро поднял ко рту развернутую бумажку. Губы его были плотно сжаты. Порошок посыпался мимо, по подбородку, по шее, за отвисающий вырез поношенной матросской тельняшки.

Сбоку, из-за запрокинувшейся головы матроса, который был гораздо выше всех в комнате, врач увидел только, как посыпалась белая пыль стрихнина прямо в рот его пациента.

– Запить. Шнапс тринкен,– требовательно сказал матрос, комкая в кулаке пустые бумажки.

Но Дарлиц-Штубе не нуждался в понуканиях – расплескивая спирт, он налил полную мензурку. Руки его дрожали – стрихнин вот-вот должен был подействовать.

– Иди, иди… Ты сразу будешь здоров,– подталкивая больного под локоть к двери, твердил переводчик.– Иди…

– Ну, ты… помощник смерти! Отвяжись…– насмешливо и грубовато сказал капитан-лейтенант и, не торопясь, со вкусом выцедил спирт, оглушено повел головой и медленно вытер губы тылом ладони.

– Ну, дай бог, чтобы не последняя… Так в старину говорили…– прерывисто и довольно сказал он.

Дарлиц-Штубе с плохо скрываемым любопытством растерянно следил за лицом русского – было уже время появиться судорогам, но судороги явно запаздывали.

Повеселевший, приободрившийся Шмелев сверху вниз посмотрел на врача. Веселое презрение было в его взгляде. Даже в палачи докторишка не годился.

Повернувшись, русский неспешно пошел к выходу.

Озадаченный Дарлиц-Штубе, упираясь растопыренными пальцами в журнал приема больных, в ставший уже ненужным парабеллум, смотрел в спину отравленному им человеку. Переводчик, тоже сбитый с толку, бубнил что-то о гипнозе, об индийских факирах, умевших заговаривать змеиный яд.

Праздник возмужания нации пруссаков, саксонцев и швабов, черт бы побрал все славянство, был испорчен в самом начале.

Бесконвойное хождение бригадира… Это значит, что ты можешь, не рискуя получить пулю в затылок, отходить в сторону от своей партии пленных, в одиночку возвращаться в лагерь и выходить из него, спуститься к морю и подняться вон на тот взлобок, с которого видна поросшая ельником ложбинка, выводящая к далекому сизому хребту, дымной громадой нависшему над туманным плато.

Это значит, что начальники конвоев, дежурные по лагерю, часовые у землянок считают тебя доверенным лицом самого капитана и попросту перестают тобой интересоваться как заключенным. Ответ за тебя лежит не на них.

Ты становишься глазами и слухом твоих товарищей, ты еще с вечера знаешь, какие работы предстоят на завтра и в какой карьер или на какой участок шоссе наряжена твоя бригада.

Сапожная мастерская, инструменталка, кухня, даже сам мозг и штаб проволочного квадрата – лагерная канцелярия становятся для тебя местом обычных деловых посещений. Иногда вечером ты по пути даже можешь заглянуть в соседний барак, пока он еще не заперт на ночь, исподволь заводить связи с бригадирами, присматриваться к людям, изучать их и взвешивать.

Словом, ты можешь стать тем самым мостиком, по которому твои однополчане выйдут на волю,– вот что значит бесконвойное хождение бригадира.

Третьяков ясно видел цель и не задумывался над тем, какие трещины и обвалы ждут его на скользком пути к ней.

Знамя погибшего полка, метр тонкого и неизносно-прочного шелка, умещающийся в двух пригоршнях, если его хорошенько сжать, вело старого подпольщика.

Знамя переходило с груди на грудь пяти однополчан, ни на минуту не остывая, оно всегда было с ними – невидимое и зовущее вперед. Оно еще должно было развеваться по ветру над новым полком морской пехоты и дойти до самого Берлина.

Утро было туманным и тусклым. Даже звук раскалываемого кувалдой гранита стал глуше.

Незнакомый белесый красноармеец, видимо, из бригады, работавшей рядом, подошел к Третьякову на выходе из каменного карьера. Вокруг никого не было, и красноармеец, худущий и длинный, быстро оглянувшись, спросил Третьякова свистящим шепотом:

– Продался, старый пес? В погонщики пошел?

В руке красноармейца была зажата короткая кирка, и ее только что отточенный конец горел синим радужным отливом – пожалуй, кузнецы все-таки перестарались с его закалкой.

Третьяков спокойно посмотрел в ненавидящие глаза красноармейца и вдруг мертвой хваткой взял его за руку повыше запястья, выворачивая кирку.

И как раз в эту минуту из-за каменного обвала у входа в карьер вышел конвоир-немец.

Он шел размеренным неспешным шагом задумавшегося человека. Увидев белесого красноармейца, схватившегося с Третьяковым, немец резким рывком сорвал с плеча автомат.

– Чудаки, да разве так калят? – вдруг совершенно спокойным насмешливым тоном, словно не видя перед собой встревоженного лица конвоира, сказал Третьяков, отбирая кирку из рук сразу смешавшегося пленного.– Какая же это, брат, закалка? Перевод материала это, а не закалка.

Качая головой, он попробовал клюв кирки на пальце, засмеялся и толкнул локтем в худой живот человека, только что намеревавшегося его убить. Немец смотрел на них, ничего не понимая. Наконец, заметив конвоира, Третьяков постучал себя пальцем в грудь, потом тронул рукой плечо окончательно опешившего красноармейца и показал в сторону сваленных в кучу грохотов и совковых лопат – ну конечно же, он сам позвал этого человека сюда, в сторону от участка его бригады.

Немец, безразлично кивнув, снова забросил автомат на ремень. Значит, ему просто показалось, что лицо второго русского только что было искажено яростью. Очевидно, разговор русских шел о работе.