«Ты, мерящий меня по дням…» Ты, мерящий меня по дням, Со мною, жаркой и бездомной, По распаленным площадям – Шатался – под луной огромной? И в зачумленном кабаке, Под визг неистового вальса, Ломал ли в пьяном кулаке Мои пронзительные пальцы? Каким я голосом во сне Шепчу – слыхал? – О, дым и пепел! – Что можешь знать ты обо мне, Раз ты со мной не спал и не пил? 7 декабря 1916 «Мировое началось во мгле кочевье…»
Мировое началось во мгле кочевье: Это бродят по ночной земле – деревья, Это бродят золотым вином – грозди, Это странствуют из дома в дом – звезды, Это реки начинают путь – вспять! И мне хочется к тебе на грудь – спать. 14 января 1917 «А все же спорить и петь устанет…» А все же спорить и петь устанет – И этот рот! А все же время меня обманет И сон – придет. И лягу тихо, смежу ресницы, Смежу ресницы. И лягу тихо, и будут сниться Деревья и птицы. 12 апреля 1917 «Из строгого, стройного храма…» Из строгого, стройного храма Ты вышла на визг площадей… – Свобода! – Прекрасная Дама Маркизов и русских князей. Свершается страшная спевка, – Обедня еще впереди! – Свобода! – Гулящая девка На шалой солдатской груди! 26 мая 1917 (Бальмонт, выслушав: – Мне не нравится – твое презрение к девке! Я – обижен за девку! Потому что – (блаженно-заведенные глаза) – иная девка… Я: – Как жаль, что я не могу тебе ответить: – «Как и иной солдат…») «Горечь! Горечь! Вечный привкус…» Горечь! Горечь! Вечный привкус На губах твоих, о страсть! Горечь! Горечь! Вечный искус – Окончательнее пасть. Я от горечи – целую Всех, кто молод и хорош. Ты от горечи – другую Ночью за руку ведешь. С хлебом ем, с водой глотаю Горечь-горе, горечь-грусть. Есть одна трава такая На лугах твоих, о Русь. 10 июня 1917 «И в заточеньи зимних комнат…» И в заточеньи зимних комнат И сонного Кремля – Я буду помнить, буду помнить Просторные ПОЛЯ. И легкий воздух деревенский, И полдень, и покой, – И дань моей гордыне женской Твоей слезы мужской. 27 июля 1917 Марина и Анастасия Цветаевы. Феодосия, 1914 г. «Мое последнее величье…» Мое последнее величье На дерзком голоде заплат! В сухие руки ростовщичьи Снесен последний мой заклад. Промотанному – в ночь – наследству У Господа – особый счет. Мой – не сошелся. Не по средствам Мне эта роскошь: ночь и рот. Простимся ж коротко и просто – Раз руки не умеют красть! – С тобой, нелепейшая роскошь, Роскошная нелепость! – страсть! 1 сентября 1917 «Без Бога, без хлеба, без крова…» Без Бога, без хлеба, без крова, – Со страстью! со звоном! со славой! – Ведет арестант чернобровый В Сибирь – молодую жену. Когда-то с полуночных палуб Взирали на Хиос и Смирну, И мрамор столичных кофеен Им руки в перстнях холодил. Какие о страсти прекрасной Велись разговоры под скрипку! Тонуло лицо чужестранца В египетском тонком дыму. Под низким рассеянным небом Вперед по сибирскому тракту Ведет господин чужестранный Домой – молодую жену. 3 сентября 1917 Москве 1. «Когда рыжеволосый Самозванец…» Когда рыжеволосый Самозванец Тебя схватил – ты не согнула плеч. Где спесь твоя, княгинюшка? – Румянец, Красавица? – Разумница, – где речь? Как Петр-Царь, презрев закон сыновний, Позарился на голову твою – Боярыней Морозовой на дровнях Ты отвечала Русскому Царю. Не позабыли огненного пойла Буонапарта хладные уста. Не в первый раз в твоих соборах – стойла. Все вынесут кремлевские бока. 9 декабря 1917 2. «Гришка-Вор тебя не ополячил…»
Гришка-Вор тебя не ополячил, Петр-Царь тебя не онемечил. Что же делаешь, голубка? – Плачу. Где же спесь твоя, Москва? – Далече. – Голубочки где твои? – Нет корму. – Кто унес его? – Да ворон черный. – Где кресты твои святые? – Сбиты. – Где сыны твои, Москва? – Убиты. 10 декабря 1917 |
