В тот вечер явились две молодые девушки, лица которых были скрыты капюшонами, они выразили желание поговорить наедине с молодым начальником мятежников. Просьба их была удовлетворена. Когда молодые девушки открыли свои лица, то одна из них оказалась Катериной де Курси, а другая — ее преданной служанкой, Гертрудой. Никогда еще Катерина не казалась столь прекрасной; любовь Конрада вспыхнула с новой силой, когда он увидел ее.

— Вы должны были ожидать меня сегодня, Конрад, — сказала она. — И вы догадываетесь, конечно, что цель моего прихода — просить вас пощадить моего отца. Я знаю, что, если он попадется в ваши руки, вы убьете его…

— Ваш отец не может ждать от нас пощады, — запальчиво прервал ее Конрад.

— Я не хочу думать, что вы так жестоки, Конрад, — возразила она. — Если вы убьете моего отца, то убьете и меня.

— Он обесчестил меня, позор может быть смыт только его кровью. Ведь сэр Лионель довел меня до того, чем я стал теперь; и все преступления, которые я могу совершить, падут на его голову!

— О, Конрад! — воскликнула Катерина. — Еще не поздно вернуться назад. Вам не пристало присоединяться к мятежникам: по природе вы честны и справедливы. Возвратитесь же к вашим обязанностям по отношению к королю, и все уладится.

— Я присоединился к Союзу и связан клятвой хранить ему верность, — ответил он.

— Вы легко можете освободиться от такой клятвы. Спасите моего отца, и я ручаюсь вам в его признательности.

— Стараться вырвать из когтей тигра его жертву столь же бесполезно, как уговаривать меня расстаться с моей! — воскликнул Конрад.

— В таком случае, прощайте навсегда! — сказала Катерина. — Вы раскаетесь в своем поступке, когда увидите мой труп у ваших ног.

Наступило непродолжительное молчание. Видно было, что в это время страшная борьба происходила в сердце Конрада.

В надежде на перемену в его решении Катерина остановилась.

— Вы победили, — сказал он наконец. — Ради вас, Катерина, я пощажу вашего отца.

— Теперь я узнаю в вас того Конрада, которого любила! — воскликнула она, бросаясь к нему. — И так, вы бежите с нами? — добавила она, с тревогой заглядывая ему в глаза. — Ведь вы покинете этих ужасных мятежников?

— Этого я не могу сделать, — твердо возразил он. — Даже вы, Катерина, не заставите меня нарушить данное слово.

Она сочла за лучшее не настаивать, они расстались.

На следующее утро дом сэра Лионеля де Курси, находившийся в восточной части города, между небольшими аббатствами св. Иоанна и св. Григория, был осажден значительные отрядом мятежников и вскоре взят, так как никакой обороны не было. Сэр Лионель, его дочь и все слуги покинули дом и бежали. Их побегу втайне способствовали Конрад и преданные ему люди.

Мятежники были сильно разочарованы, так как рассчитывали обезглавить рыцаря. Им оставалось только утешиться разграблением его дома.

Последний день своего пребывания в Кентербери мятежники провели, пируя, бражничая и предаваясь грабежам. Они опустошили аббатство св. Викентия и еще две-три меньшие обители, но никаких новых посягательств на сокровища собора не было. Предводители продолжали занимать архиепископский дворец, где держали советы и издавали свои указы.

В этот промежуток времени к их знамени присоединилось такое множество новых приверженцев, что город был переполнен пришельцами; даже монастыри и церкви подверглись нашествию. Пятьсот кентерберийских горожан, вступивших в ряды мятежной рати, выразили желание сопровождать ее в поход на Лондон. Начальство над этим отрядом, снаряженным гораздо лучше всех остальных, было поручено Конраду Бассету.

Когда все войско собралось для смотра перед Уотом Тайлеом и Беглым, вдруг явилась какая-то молодая женщина огромного роста и крепкого сложения, она выразила желание сопровождать рать. Оба главаря смотрели на нее с удивлением. Хотя она и была очень высока ростом, но отличалась соразмерностью членов; и лицо ее хотя походило на мужское, отнюдь не носило грубого, отталкивающего выражения, в общем, ее нельзя было назвать дурнушкой. Она назвалась Фридесвайдой, дочерью Мориса Бальзама, мельника из Фордвича. Что же касается возраста Фридесвайды, то ей было всего только двадцать три года.

Хотя главари восстания решили не допускать женщин сопровождать рать, но наружность этой амазонки до того поразила их, что они пожелали сделать для нее исключение.

Тем временем, как они совещались, Фридесвайда сказала:

— Не хочу хвастаться, но во всем Кенте нет ни одного мужчины, который мог бы нанести более сильный удар, чем я, или поднять более тяжелую ношу. Дайте мне дубину — и вы увидите, что я могу сделать!

Когда ее просьба была исполнена, она добавила:

— Теперь пусть выходит желающий помериться со мной силами и сразить меня, если может!

Эти слова были встречены общим хохотом, однако никто не решился принять вызов. Но, когда она назвала их трусами, какой-то смельчак выступил вперед и, потрясая своей дубинкой, крикнул ей, чтобы поостереглась. Однако вскоре он должен был убедиться, что борьба с ней далеко не шуточное дело: храбрец получил такой увесистый удар по голове, что свалился с ног среди смеха и шуток присутствующих.

— Теперь пусть выходит второй! — воскликнула Фридесвайда. — У меня хватит сил еще на два десятка!

Но никто уже не осмеливался выйти с ней на состязание.

После этого испытания ее силы и ловкости главари окончательно решили допустить Фридесвайду в ряды рати, она была назначена в отряд кентерберийцев под начальство Конрада Бассета.

Когда рать мятежников выступала из западных ворот, она представляла поистине такое странное зрелище, какого никогда раньше не видывали в Англии. Как уже было сказано, пятьсот кентерберийских горожан присоединились к мятежникам, но все-таки большая часть рати состояла из крестьян, набранных в различных кентских деревнях. Вооруженные преимущественно пиками, косами и цепами, одетые в свою обыкновенную одежду, они представляли странное, дикое зрелище. Была сделана попытка заставить их держаться вместе и идти рядами, но она оказалась невыполнимой. Кентерберийские горожане были лучше вооружены и одеты, они-то несли знамя и разные значки.

Под звуки труб и барабанного боя главари выехали из западных ворот в сопровождении этого странного, беспорядочного воинства, которое было так многочисленно, что потребовалось очень много времени, пока все выступили из города. Но предводители не продолжали похода, пока все их силы не собрались на равнине, за городом. Когда наконец подоспели все отставшие, Джон Бол на своем ослике поднялся на вершину холма и с этого возвышения произнес проповедь, обращенную ко всему огромному скопищу. Предметом проповеди он избрал следующий стих своего собственного сочинения:

— Кто, в самом деле? — спросил он громким насмешливым голосом. — Уж, конечно, не прародитель рода человеческого! Истинно говорю вам, слушайте меня, братия, — продолжал он с возрастающим воодушевлением, — от природы все люди родятся равными, а потому между нами не должно быть никаких чинов и различий. По природе все люди свободны; рабство же и крепостничество, которые никогда не предписывались Богом, выдуманы нашими притеснителями. А посему мы должны сбросить с себя цепи неволи! Господь дал вам наконец средство возвратить свободу и занять принадлежащее вам по праву место на общественной лестнице. Если вы им не воспользуетесь, то вина всецело падет на вас самих. Нанесите же теперь решительный удар, и все вы будете свободны, все равно богаты, равно благородны; и все же будете пользоваться равной властью.

Вся эта картина представляла чрезвычайно своеобразное и поразительное зрелище. На вершине холма, возвышавшегося над плоской равниной, восседал монах на своем ослике. Капюшон его рясы спустился на плечи; лицо его пылало воодушевлением. Непосредственно возле него, немного ниже на откосе холма, находились оба главаря мятежников, с Конрадом Бассетом, Готбрандом и несколькими другими начальниками, все на конях. Недалеко от них стояла Фридесвайда, в латах и в шлеме, державшая на своем могучем плече широкий обоюдоострый меч. Возле амазонки, совершенно стушевываясь перед ней, стояли Лирипайп, Гроутгид, Куртоз и остальные дартфордцы.