Он даже вздрагивал от предвкушения.

Herr Шпитцбубе, фабрикант патентованных подтяжек из Берлина, ходил сам не свой и, встретившись, горячо пожал мне руку:

— О, fife la rebubligue! На балу у министра! Настоящий министр! Я жал даже руку г-же супруге министра и спрашивал её о здоровье. Жаль только, что не будет президента!

Мне показалось даже, что я заметил в толпе знакомого проводника Кука, который водил группу туристов и показывал достопримечательности среди публики.

Чувствовали себя все преглупо. Статистами в пьесе, которая должна ошеломить публику.

Ведь все мы были здесь, — чтоб на завтра в министерских газетах появилось:

«Раут у министра X собрал 2,000 человек. Среди присутствующих…»

Г. министр ходил с кем-то из своих избирателей и говорил ему:

— Пища превосходная! Всё, о чём я пожалею, когда падёт кабинет, — это повар в министерстве. Нечто поразительное. Не говоря уже, конечно, о свежести провизии. Canetons Rouannais! Poulardes de Nantes aux truffes. Pre sale. Всё это отличные вещи, — и мы их едим! Пища — превосходна!

И, заметив подслушивавшего репортёра, он добавил громко и делая красивый жест рукою:

— Эта Африка не идёт у меня из головы!

В эту минуту колоссальный гайдук, весь в красном, на весь зал завопил:

— Son excellence le general de Poupkoff!

Музыка грянула марш, толпа расступилась. Министр бросил избирателя и поспешил. Супруга министра оставила дам и спешила за мужем, оправляя платье.

По паркету, весь красный, подавленный, переконфуженный, словно боясь вот-вот провалиться сквозь землю, растерянно шёл симпатичный бритый старичок во фраке, со Станиславом на шее.

— 90 кило! — уверенно пробормотал около меня мистер «братья Смисс и К°», а англичанин смотрел на старичка влюблёнными глазами:

— Не упадёт ли?

— Я счастлив, я счастлив, ваше превосходительство! — усиленно громко, чтоб слышали репортёры, приветствовал министр генерала Пупкова, смотрел на него с любовью, но не знал, что сказать, и помолчав, добавил:

— Не пройдём ли к буфету? Пища превосходна!

— Вы русский?! — подбежал ко мне старичок со Станиславом, так через полчасика, схватив меня за руку, как хватаются только утопающие.

— Русский!

— Ради Бога!.. Тут никто кругом не понимает по-русски?

— Вероятно, никто.

— Объясните мне, какого чёрта им от меня надобно!?

На глазах у него стояли слёзы.

— В газетах, говорят, что-то пишут! Я по-французски мерси с бонжуром. Что они там городят? Ради Бога, дайте ваш адрес. Позвольте завтра к вам зайти. Отпустите душу на покаяние. Что там про меня понаписано? За что в газеты попал?

На следующее утро я читал статью Корнели в «Figaro»:

«Все попытки вызвать у нас междоусобную войну разбиваются о мудрые действия нашего кабинета. Междоусобной войны не будет. Вчера генерал Пупков был на рауте у министра X, и этим все недоразумения устранены. Кабинет доказал, что он понимает, что такое генерал Пупков, и что его сердцу близок Крыжополь»…

В эту минуту ко мне влетел сам виновник новой победы кабинета.

Он почти без чувств повалился в кресло:

— Можно мне теперь в Россию вернуться?

— Почему же?

— А что понаписали? Мне ведь перевели. Знакомый сейчас в кафе перевёл. Господи!

Он схватился за голову.

— И дёрнула меня нелёгкая в отеле «генералом» назваться. Ведь я для прислуги. Прислуга чтоб была услужливее.

— Так вы и не генерал?

— Действительный статский советник я, поймите! Действительный статский советник! Чёрт его знает, как по-французски перевести: действительный да ещё статский да ещё советник. Я и сказал просто: генерал. А я и в военной службе-то никогда не был. Откуда они меня в герои произвели? В пробирной палатке я, сударь мой, служил, в пробирной! Какое уж тут геройство? И вдруг… Господи! Господи!..

Действительный статский советник заплакал:

— В отставку вышел, в Крыжополе поселился, вот, думал, на выставку поеду, посмотрю… Мечтал…

— Ну, что ж особенного? Франко-русские отношения… ошибка…

— Помилуйте, легко ли? Министров из-за меня ругали!

— Ну, это у них…

— Гнать их хотят! И что за манера? Ну, приехал, я понимаю, художник знаменитый, писатель, музыкант, учёный…

— Ах, ими французы у нас не интересуются, — они только нашими военными.

— Что ж делать теперь? Что делать?

Тут как раз ко мне пришло несколько знакомых французов. Я рассказал происшествие.

— Messieurs… donnez moi leçon… que faire?[26].. Фэр-то кё? — взмолился бедняга.

— Напечатать опровержение! — предложил я.

— Невозможно! — пожали плечами сразу все французы. — Кто ж напечатает! Ведь из генерала Пупкова сделали орудие все: и министерские, и националисты, и радикалы, и католики. Все об его генеральстве печатали. Кто ж опровергать будет?

— Я уеду! — воскликнул г. Пупков.

Французы побледнели:

— Избави Боже! Националисты скажут, что министерство вас оскорбило!

— Ну, так останусь навсегда!

— Да! Но министерские теперь от вас не отстанут. Недоразумение будет всё запутываться.

— Я зарежусь! — вне себя завопил несчастный.

Французы схватили его за руки:

— Избави вас Бог! Рошфор напишет, что вас зарезал Вальдек-Руссо!

Бедняга был близок к помешательству. Да, слава Богу, нашёлся один рассудительный француз:

— Хотите, чтоб газеты оставили вас в покое? Отлично! Объявите, что вы приехали просить разрешение на открытие во Франции… ну, хоть фабрики ваксы. Хотите конкуренцию нашим фабрикантам делать. Никто больше о вас не упомянет ни слова!

 В отечество (Дневник генерала Пупкова[27])

Слава Тебе, Господи, отстали!

Как только внял премудрому совету сказаться фабрикантом ваксы, — как от зачумлённого все, в разные стороны.

Взял себе переводчика, потому что, как по-французски «вакса», не знаю, — и как только интервьюер явился, говорю:

— А ну-ка, переведите ему, что я во Францию не за чем иным приехал, как хлопотать о разрешении мне открыть в Париже фабрику усовершенствованной ваксы.

Как вскочит француз. Как заговорит. Долго по комнате ходил, руками махал, на ходу даже этажерку уронил и не поднял, а в конце концов цилиндр нахлобучил, ушёл, даже не поклонился.

— Что это он? — у переводчика спрашиваю.

— Ругается! «Это чёрт знает что! — говорит. — Эти русские только и думают, как бы выгоду с нас получить. С нас, с нас — французов! — выгоду. Даже, — говорит, — для национального самолюбия обидно. Тьфу! — говорит. — То заём, то фабрика! Этак, — говорит, — выгоднее немцам контрибуцию платить!» Очень, очень сердился.

А в газетах с тех пор ни полстроки. Разблаговестил, значит, интервьюерская душа!

Встретил на улице знакомого интервьюера из социалистской газеты. Подсмеялся даже.

— Что ж это, — через переводчика говорю: я теперь без переводчика ни шагу, опять чрез недоразумение в герои попадёшь, — что ж это вы за интервью ко мне не препожалуете? Готов-с!

— Monsieur, — говорит, — я социалист. Я враг капиталистов. Я фабрикантов изо дня в день ругательски ругаю. Но я француз!

И с чувством даже себя в грудь ударил.

— Раз, — говорит, — вы хотите фабрику ваксы у нас устроить, нашим фабрикантам конкуренцию делать, — извините! Я француз. Тут мы все за одно. Вы для меня не существуете!

2-го августа.

Был у министра. Надо же визит отдать. Долг вежливости.

Встретил сухо, — больше, — сурово встретил! Жестоко!

Руки не подал и с места в карьер:

— Не могу! Франция для французов! Конечно, — говорит, — я не националист. О, совсем нет! Но раз дело касается промышленности, — двух мнений быть не может. Всё трогайте, — но промышленность священна! Да и к тому же, — говорит, — совсем не ваше это дело! Иностранцы могут приезжать к нам, могут восхищаться, могут покупать, — но самим производить. Извините! Я широких принципов, я интернационалист, — если вам угодно. Все люди — братья, русские в особенности, — но ваксы у нас ни одному брату работать не позволю. Имею честь кланяться.