— А что? — говорю.

— Такие, — говорит, — стихи только в мужской компании читать и то затворившись. А вы во всё горло и при дамах.

Туман, всё туман.

И вдруг из этого тумана голос:

— Действительный статский советник Пупков.

Рученьки, ноженьки отнялись.

— Здесь! — бормочу. — Честь имею явиться…

— Ваш паспорт, ваше превосходительство, готов.

Ничего?

Да нет! Знаю я! Это нарочно! Это для конца берегут. Перед третьим звонком. Чтоб ошеломить.

Это система! Знаю систему! Сам на службе был!

Обыватель с властью редко в прикосновение приходит, — так надо его при прикосновении-то ошеломить, чтоб чувствовал.

В пробирную палатку, бывало, дамочка придёт. Фигли — мигли. Браслетик. Вертится.

Выходишь. И так любезно:

— Ваш, — спрашиваешь, — браслетик, сударыня?

— Ах, мой!

— С двумя сапфирчиками?

— Ах, — говорит, — с двумя сапфирчиками.

— И в середине брильянтик?

— Ах, и в середине брильянтик.

Тут и хватишь! Тон — лёд, взгляд — камень:

— Оная вещь вам возвращена не будет, ибо подлежит слому, на основании пункта такого-то, как заключающая в себе низкопробное золото. Браслет будет выдан вам в сломанном виде.

Чувствуй мою «любезность»! Будешь знать. как перед начальством тер-ле-те-те выстраивать.

Это система! Перед третьим звонком-то — и р-раз!

Решил напролом идти. Откуда уж и отчаянность взялась, — не знаю.

— Виноват, — говорю, — ещё один вопрос. Скажите, тут телеграммы для «генерала Пупкова» не было?

Оглянули меня так невнимательно и отвечали почти небрежно:

— Это уж вам на телеграфе справиться надо. Мы телеграмм пассажирам не передаём!

Значит, ничего! Да неужто?

И третий звонок пробил, — а всё-таки мне ничего.

Станция Луга.

Заснул, — было в купе четверо, и все до Петербурга. А проснулся, — всего двое: я да ещё какой-то.

— А где ж, — говорю, — остальные наши соседи?

— Какие там, — говорит, — соседи! Ночью великое переселение народов было. Не только из отделения, изо всего вагона, не то что дамы, мужчины все ушли. Уж очень вы, ваше превосходительство, во сне-то…

Обомлел весь. Дрожу. Неужто?

— Что ж я, — говорю, — во сне?

— Такие слова произносили… не дамские…

Слова?!

Это хорошо, что слова! Молодец я во сне! Молодчинище!

 Преступление и наказание[30]

Я прошу вас, милостивые государи, дать место человеку, бывшему под судом и приговорённому к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.

Полковник Н. — Дальше вы увидите, почему я не называю его фамилии всеми буквами.

56 лет отроду.

35 лет состоит в офицерских чинах.

С 1895 года — полковник.

Имеет ордена:

Св. Владимира 4-й степени,

Св. Анны 4-й степени, с надписью: «за храбрость»,

Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом,

Св. Станислава 2-й степени,

медаль в память походов в Средней Азии

и друг.

«Преступление» его состоит в следующем.

В 1884 году, женатому, но бездетному г. Н. подкинули ребёнка.

Из десяти тысяч 9,999 просто-напросто, как подобает по закону, отправили бы подкинутого ребёнка в участок.

И разве один из десяти тысяч поступил бы так, как поступил Н.

Бездетные супруги Н. взяли ребёнка к себе.

Они привязались к ребёнку, полюбили его, как не все любят своих детей, — и г. Н. возбудил ходатайство об усыновлении мальчика.

Ходатайство было в 1886 году удовлетворено, и, в виду заслуг усыновителя, мальчику были даны даже права личного дворянства.

Г. Н. не из тех людей, которые любят хвастаться своими благодеяниями.

По службе его перевели кстати на другое место, и никто кругом не знал тайны его мальчика.

Сын и сын!

Больше всех «тайна» скрывалась, конечно, от самого мальчика.

Он рос в полной уверенности, что это его настоящая мама и настоящий папа.

В 1895 году полковник Н. служил в пограничной страже.

Однажды адъютант заметил ему:

— А ведь ваш сын не записан в послужной список.

Полковник Н. приказал писарю вписать:

«Имеет сына, зовут так-то, родился тогда-то».

В 1896 году полковник Н. командовал бригадой пограничной стражи.

В это время составлялся новый его послужной список.

Г. Н. приказал писарю записать:

«Имеет сына, зовут так-то, родился тогда-то».

И так как он был сам командующим бригадой, то сам и скрепил своей надписью послужной список.

За это он был отдан под суд за подлог по службе.

Он должен был приказать вписать:

«Усыновлённый» сын.

Когда в 1859 году адъютант заметил пропуск в послужном списке, — полковник Н. побоялся сделать общим достоянием «тайну» мальчика.

Можно себе представить, какую бы сенсацию произвело такое «открытие», — да ещё в маленьком провинциальном городке.

— А вы знаете: у Н. оказывается совсем не сын! Подкинут!

— Да что вы? Да не может быть?

— Уверяю вас!

— Ах, какие новости! Непременно надо будет сейчас же Анне Ивановне сказать!

Кто знает, быть может, нашлись бы — наверное бы, нашлись! — порядочные люди, которые запретили бы своим детям, порядочным детям порядочных родителей играть, дружиться с «подкидышем».

Вспыхнуло бы целое возмущение:

— Бог знает что такое! Подкидыша выдавать за своего сына! Приводить к нашим детям!

Нашлись бы сердобольные люди, сердобольные дамы, которые «без слёз бы не могли после этого смотреть на бедного малютку».

Которые гладили бы его по головке с особой ласковостью, целовали бы с особой нежностью, с какою целуют только сирот, и говорили со слезами на глазах:

— Бедный, бедный, ребёнок!

При взгляде на «бедного малютку» они «не в силах были бы удержаться от восклицания»:

И ведь бывают на свете такие матери! На куски их резать! Такого ангела и вдруг подкинуть… Ужасно!

Они бы мазали своими слезами лицо бедной г-же Н.:

— Хорошо ещё, что он попал на таких людей, как вы! О, вы святая… нет, нет, не протестуйте! Вы — святая женщина! Так любить чужого ребёнка.

Они бы плюнули в чужое счастье своими слезами.

И счастье этих трёх людей, любивших друг друга, хуже чем плевком было бы осквернено этими проклятыми, этими слюнявыми слезами «добрых» людей, у которых слюни текут из глаз.

Счастливы те, кто никогда не слыхал ни в виде ругани ни, ещё хуже, с сожалением этого слова:

— Подкидыш!

Слово, над которым хохочешь в тридцать лет, — от которого безумно рыдают, от которого лезут в петлю, умирают — в десять.

Что было бы с одиннадцатилетним мальчиком, если бы он узнал, что его мама — не настоящая мать, его отец — не отец ему, что у него нет отца, нет матери, что он каждый день обнимает, целует чужих людей!

И каждый мальчик в ссоре, каждая разозлившаяся кухарка, горничная «со зла» крикнули бы ему:

— Подкидыш!

Вот почему, «из боязни огласки, — как говорит приговор, — и с целью скрыть до времени, как от самого усыновлённого, так и от посторонних лиц, действительное его происхождение», полковник Н. и не продиктовал писарю слова:

«Усыновлённый»!

Ему страшно стало выставлять милого, дорогого ему ребёнка к позорному столбу.

И его отдали под суд за подлог.

Его судили.

Но суд нашёл, что запись, хоть и не по форме сделанная, «не заключает в себе чего-либо несогласного с истиной».

В главе I раздела II, тома X, части 1-й свода законов (изд. 1887 года) усыновлённые именуются «детьми», как и дети кровные, — вследствие чего «наименование подсудимым в своём послужном списке усыновлённого им воспитанника своим „сыном“ не заключало в себе вымышленного обстоятельства или заведомо ложного сведения».

Суд принял во внимание те «бескорыстные побуждения, которыми руководствовался подсудимый».

Не нашёл в его «преступлении» признаков подлога. Нашёл только «проступок по службе», признал этот проступок «маловажным» и приговорил полковника Н. к аресту на один месяц на гауптвахте.