И живым, как видите, досталось и мёртвым.
В итоге, не считая застоя в делах, эти три дня стоили Николаеву, вероятно, около 300 тысяч. Дорог был третий день грабежа.
В двух тюрьмах Николаева, — городской и морской, — содержится около 400 арестованных.
Около двадцати человек получили тяжёлые раны камнями.
Убит единичным, неизвестно пока кем сделанным, выстрелом один. Достоверно только, что стрелял не еврей. Убитый кидал камнями и кричал;
— Бей живее!
Он оказался… евреем!.. Известный в городе вор, думавший, очевидно, «попользоваться» при грабеже единоверцев.
Участки Николаева переполнены «поличным», — вещами, найденными у грабителей.
Чего тут нет! И измазанные в грязи, изорванные штуки шёлковой материи, и пачки махорки по пяти копеек, и детские соломенные шляпы, и лисьи салопы, и грошевые леденцы, и даже коробки шведских спичек.
Подводя итоги беспорядкам, следует ещё раз отметить этот факт: толпа всё время была трезвая. Винных лавок не разбивали.
На одной из слободских улиц перепуганный сиделец казённой винной лавки хотел было запереть лавку, но буяны его остановили:
— Стой. Не надо!
И заставили продавать им водку, расплачиваясь совершенно аккуратно.
Хотя, вообще, пили мало. В одной, например, из винных лавок около Сенной в один и тот же день Пасхи торговали: в прошлом году на 600 рублей, в этом около 150-ти. То же замечалось в других лавках.
Толпа была безобразна, но не пьяна.
Элементы жизни
Г. Киреев, чтобы искоренить проявления взаимного неуважения, рекомендует радикальное средство: подстреливать людей.
И подстреливать «не как-нибудь», «балаганным» способом, на сорока шагах, а:
«По строгим правилам искусства,
По всем преданьям старины».
(«Что похвалить мы в вас должны!»)
«Шагов этак на десять и до первой крови.»
Г. Киреев, известный сторонник «правильно организованной дуэли», искренно радуется, что комиссия вырабатывает теперь, наконец, правила смертной казни за проявление недостаточного уважения к личности.
Правила эти вырабатываются на основании «лучших дуэльных кодексов».
Воля сражающихся этими правилами будет доведена до нуля.
Хочешь — не хочешь, а умирай.
Это уж именно не дуэль, а смертная казнь.
Средство, конечно, радикальное.
Но как же сильна, значит, болезнь, — раз «радикальные потребны тут лекарства: желудок больше не варит».
Как, следовательно, велик этот «недостаток уважения к личности», раз потребовались столь радикальные средства?!
«Недостаток уважения»? Только «недостаток уважения»?
Говоря высоким штилем, мы — камни, из которых слагается здание — общество,
Какой же цемент связывает камни? Und welche Leben’s Elementen giebt es?[4]
Как-то раз в Париже проезжавший мимо извозчик предложил мне:
— Буржуа, хотите я вас подвезу?
Я посмотрел на него с величайшей подозрительностью.
Не хочет ли меня оскорбить этот «ситуайен», называя «буржуа»?
Но извозчик смотрел так добродушно:
— Садитесь, буржуа!
Точка в точку так же, как в Москве извозчик предлагает:
— Купец, желаете, прокачу?
Желая даже польстить вам. Город купеческий, — купцами и титулуют.
Я успокоился.
Ведь я не в России!
В России это было бы оскорбительно. В России нет слов не оскорбительных.
«Буржуа» — оскорбительно, «мужик» — оскорбительно, «дворянчик» — оскорбительно, «князёк» — оскорбительно, «графчик» — оскорбительно, «генерал» — оскорбительно:
— Ну, ещё бы, ведь вы генерал!
«Солдат» — оскорбительно:
— Ты, толкайся! Чисто солдат!
«Мещанин» это уж страх как оскорбительно:
— Мещанство какое в этом человеке!
«Аристократ», «аристократчик», «аристократишка» — оскорбительно. «Купец» «купчишка», — тоже. «Чиновник, чиновничья душа, чинодрал» — это одно из самых оскорбительных слов. А «ремесленник» это оскорбительно даже и для «чиновника»:
— Какие это чиновники, это ремесленники какие-то!
И даже слово «человек» у нас самое оскорбительное изо всех существующих слов.
Что мы будем говорить о «недостатке уважения», когда главный элемент русской жизни, цемент, который проходит между камнями, это — презрение.
Вся русская жизнь состоит из взаимного презрения.
Все презирают всех и каждый каждого.
Консерваторы презирают либералов. И если хотят дискредитировать какую-нибудь идею, какой-нибудь проект, — достаточно сказать:
— Либеральные идеи! Измышления гг. либералов!
Презрительнее слова уж нет.
Либералы презирают консерваторов.
— Ретрограды. Мракобесы!
Престиж консерваторов чуть-чуть было поднял кн. Ухтомский. Кажется, это единственный консерватор, которого не презирают либералы. Но зато в консервативных газетах о кн. Ухтомском пишут в «уничижительном тоне, прозревая в нём „либеральные поползновения“».
Консерваторы и либералы презирают радикалов:
— Безусая молодёжь! Желторотые юнцы!
А если радикал «в возрасте», его презирают за то, что:
— Подделывается к желторотым! На их круглых головах ножи точит!
Радикалы, в свою очередь, презирают не только, — это уж, конечно! — консерваторов, но особенно презирают «либералишек».
— Либеральные кисляи! Постепеновцы! Мазиловщина!
Не успели народиться марксисты, а уж их обдали невероятной уймой презрения, наворотили на них чёрт знает чего:
— А, истинные «дети века»! Капиталу в ножки кланяться? Бессердечие проповедуете-с! Народ-пахарь пусть с голоду дохнет? Помогать ему не нужно? Так по-вашему?
Их обвиняли в том, что они «радуются народным бедствиям».
— Вот, каковы голубчики!
Зато и марксисты, не успели народиться, «народников», и даже самых заслуженных и «почтенных», таким ушатом облили!
— Тупицы! Отсталый народ! Сентиментальные плюнь-кисляи.
Такая уж страна.
Не успеет младенец родиться, всем с презрением «дулю» показывает. И не успел ещё младенец пальчики в «дулю» сложить, его уж все презирают.
Штатский на языке военных называется «шпаком» или «штафиркой».
«Шпак» по-польски значит скворец. Птица, вероятно, чем-нибудь предосудительная. А «штафирка», это — что-то в роде гоголевского «моветона».
— Чёрт его знает, что это слово обозначает!
Хорошо, если только «дрянь», но, может, и того хуже.
Но зато и штатские отвечают военным тем же.
— Военщина!
Это стоит «шпака» и «штафирки».
И не только касты враждуют между собой, как в Индии, — внутри самих каст тот же цемент, который разделяет все камни общественного здания, тот же элемент, который разъедает всю русскую жизнь.
«Отдельные части» так же относятся друг к другу.
Ещё Скалозуб издевался над:
«Предубеждением Москвы к любимцам: к гвардии, к гвардейцам, к гварррдионцам».
А гвардия создала кличку:
— «Глубокая армия».
«Глубокая» армия, — какой эпитет! Словно «глубокое» ничтожество, «глубокое» невежество.
Армейская кавалерия, обгоняя пехоту и обдавая её тучами пыли, насмешливо кричит:
— Пехота, не пыли!
Это обиднейшая и презрительнейшая из насмешек. Почитайте писателей из военного быта, и вы увидите, как на пехотном языке называются кавалеристы:
— «Франтики», «щёголи», «моншеры».
По Невскому проспекту идёт маленький армейский штабс-капитан, приехавший в Петербург из глубокой провинции по делам. Штабс-капитан, живущий с семьёй на 75 рублей в месяц В порыжевшей шинели, в выцветшей фуражке. А кругом носятся на собственных — офицеры в фуражках красного сукна, в фуражках белого сукна, в сверкающих касках.
Навстречу военный писарь. «Идёт и словно не видит».
Маленький штабс-капитан вскипает:
— Стой!
Вот он сейчас ему покажет! Нет, не ему! Всем «петербургским» покажет, как нужно относиться к армии. На нём выместит.
