Заштатный как увидал бутылку, так и сказал:

— Судя по марке, речь идёт о нефтяном фонтане. Не так ли?

Тут меня начали в бок толкать и за фалды дёргать.

— Не столько, — говорю, — даже о нефтяном фонтане, ваше превосходительство, сколько беспокоит нас то, что осталось некоторое количество не розданных учредительских акций. Не дозволите ли…

Заштатный других четверых кликнул. Ещё четыре таких же бутылки с такими же предосторожностями понесли, ещё…

Были у Эрнеста.

Заштатный речь держал, об оживлении промышленности говорил и на меня пальцем показывал, как на пример для подражания.

Какой-то генерал, — из постороннего ведомства как-то попался, — экспромт в стихах в мою честь говорил, почему-то меня называл Дарьей:

Послали за цыганами, за какими-то статскими советниками, — государственные вопросы решали, танцевали по этому случаю… не помню…

4-го сентября.

Кюба… Эрнест… Не помню… Ничего не помню…

Какого-то числа, день был без числа.

Очутился утром у Фелисьена под руку с тайным советником.

Официант спрашивает:

— Изволите за кем послать, или так в кабинете плакать будете?

— Как плакать? О чём плакать!

— А так, — говорит, — очень многие к нам поутру плакать приезжают. Возьмут кабинет, смотрят на реку и плачут. Потому что душу имеют.

— Да ведь этак, — говорю, — и самоубийством кто может кончить?

— Не извольте, — говорит, — беспокоиться. Мы петербургское лицо знаем. Зачем петербургскому лицу до этакого отчаяния чувств доходить. Отплачется у нас и опять за прежнее с новыми силами примется.

— Дай, — говорит мой спутник, — нам большой кабинет. Много плакать хочу! Тот вот, где мы намедни всем ведомством плакали.

Отвели. Подали фрукты, ликёры, нашатырного спирта, одеколона, — и заперли.

Величественный момент пережил. Исповедь тайного советника слышал и рыданиям его внимал.

Плакал мне в жилетку. Бил и себя и меня в грудь.

— Знаю я вас! — кричит. — Вы на нашего брата глядите, думаете: «Ишь пиршествует! Ишь доволен! Ишь кому жить!» А вы нам внутрь заглядывали? А вы знаете, что у нас внутри-то делается? Внутри?! У меня, например! Внутри у меня — солитёр! Знаешь ты это?

— Как, — говорю, — солитёр?

— Так, — говорит, — солитёр в желудке. У другого жена — транжирка, другого француженка разоряет, на правильной стезе им удержаться не дают. А я от этого воздерживаюсь. Я даже с одним пустынножителем в переписке состою. Но меня солитёр губит! Жены нет, француженки нет, — солитёр! Я как, может быть, страдаю! Ты думаешь, я не чувствую? Я всё, брат, чувствую. Я утром просыпаюсь, думаешь, не решаю? Решаю! «Так поступать буду, этак. Баста. Довольно». Клятву даю. А иду мимо Милютиных лавок и вдруг вижу в окне фигу. Индийскую фигу! И вдруг мой солитёр поднимается: фигу ему, подлецу, подай! Знать ничего не хочет! Подай фигу! Устриц ему, негодяю, шабли, рейнской лососины, пулярку с трюфелями! Ну, и иду к вам, к предпринимателям подлым! И сдаюсь: кормите моего солитёра. А если бы у меня не солитёр! Может, судьбы России иные были бы. А солитёр! Мне бы по моему солитёру совместителем восьми ведомств надо быть. А у меня одно. Не свидетельствовали.

Тут уж я его утешать начал:

— Не плачьте, — говорю, — разве эта ваша вина? Ах, как у нас, без достаточного усмотрения, назначают. Надо бы медицинскому освидетельствованию подвергать. По болезни и должность. Например, печень у человека, — в губернаторы. Ежели губернатору да печень этакую хорошенькую, — он так губернию подтянет, земства эти самые — любо-дорого. А то что ж, помилуйте. Был в одной из соседних губерний губернатор. Так у него сахарная болезнь. Разве губернаторское страданье? Машинку он себе выписал, «восхожденье на горы» называется. Утром, как встанет, — сейчас палочку, шапочку даже тирольскую для иллюзии надевал, и начинает по ступенькам «восхождение». А преданный ему камердинер в это время из мехов в него дует. Будто буря в горах. «Высоко я, — спрашивает, — Василий?» — «Ух, как высоко, — говорит, — ваше п-во, даже не видать!» Нешто это порядок? Является правитель канцелярии, язвительный мужичонка был. «Ваше, — говорит, — п-во, в земстве революция: опять шесть новых школ хотят строить!» А губернатор ему: «Ах, какой вы неосторожный! Я вчера на 7,000 футов над уровнем моря поднялся, в ледниках ночевал и теперь к вершине Чимбораза поднимаюсь. А вы мне вдруг о каком-то земстве. Мне впору под ноги смотреть. Вы знаете, что такое вершина Чимборазо? Направо пропасть, налево пропасть, а посредине тропиночка, как нитка. До земства ли тут? Оставьте их в покое!» И распустил. А будь у него печень! Решительно необходимо медицинское освидетельствование.

Обнял меня старик:

— Правильные, — говорит, — твои слова! Верно говоришь!

Однако, часа два ещё всё-таки плакал. А потом его солитёр себе устриц спросил, и он мне бумагу подписал.

Вернулся домой, нашёл городскую телеграмму от директоров нашего предприятия:

— Где пропадаете? Акции идут в гору.

Слава Богу!

7-го сентября.

Караул! Пожар! Катастрофа! Всемирный потоп! Всё погибло. Разрушено. Ничего нет.

Нефть… фонтаны… Кюба… Эрнест… акции… ничего… ничего… не существует.

Сейчас получил из дома письмо.

Жена пишет:

«Наконец, узнала истинную причину, почему огурцы провоняли».

Чёрт тебя узнавать просил!

«Оказывается, эта дура Афимья, когда капусту в погреб спускали, раскокошила бочку с керосином, который был куплен на зиму, и вышибла днище. Оттого и огурцы теперь погибли, и земля около кладовки керосином пропиталась, и даже варенье»…

Потонуть тебе в твоём варенье.

Кинулся к Кюба, мёртвый, прямо мёртвый, повалился на диван.

— Всё… всё… погибло… днище… — только и говорю.

Отпоили водой.

— Что случилось? — спрашивают.

Рассказал всё толком.

Расхохотались.

— Только-то?

— Как, — говорю, — только? Чёрта вам ещё?

— Велика, — говорят, — важность! Акции, и даже все уж учредительские, проданы. Вот они, денежки-то.

— Да что ж делать теперь? Делать что?

— Как что делать? Рыть будем. Ну, нефти нет, — может быть, другое что есть. Может, там золото есть. Почём знать? Денег не хватит, — дополнительный выпуск акций можно сделать. Ты чем нюнить-то, садись-ка вот, ходатайства о выпуске облигаций подписывай. Облигации теперь надо выпускать. Вот что.

Подписал. Величественно!

Опять день без числа.

Живу. И промышленность, чувствую, живёт. Ведь подумать только, как это оживит Рязанскую губернию! Ах, Петербург! Обо всей России думает!

Как-то в средине июля я прочёл в «Figaro»:

«Вчера в Париж приехал из Крыжополя русский генерал Пупков».

А «Gaulois», который конкурирует с «Figaro» из всех сил, сообщал:

«Россия и Франция! Вчера ровно в 8 час. 20 мин. утра с экспрессом прибыл в Париж наш гость, знаменитый русский генерал Пупков. Генерал приехал прямо из известного города Крыжополя, где он имеет свою резиденцию».

«Intransigeant», сообщая ту же новость, добавлял:

«На вокзале при встрече не было никого из правительства. Отлично спят эти изменники, которые называются министрами!»

В 3 часа, по обыкновению, вышла «La Patrie», — и весь Париж огласился воплями:

— Подробности о генерале Пупкове! Требуйте «La Patrie»! Подробности о генерале Пупкове!

На бульварах чувствовалось возбуждение.

— Ну, теперь, когда генерал Пупков приехал, всё объяснится! — говорили за столиками.

«La Patrie» расходилась в двойном количестве экземпляров, и когда я вернулся домой, моя консьерж была вся в слезах.

— Что случилось?

— Ах, сударь, что будет с нашей бедной Францией! Куда ведёт её теперешнее правительство! Сударь, я родилась в этом доме. Я живу здесь 50 лет! Я — наследственная консьерж этого дома! Моя мать была здесь консьерж, а за нею я. Я видела всё в своей жизни. Империю, республику, осаду. В нашем доме помещался штаб прусских улан. При коммуне здесь было управление 11 округа. Затем, я видела, как вон у того забора версальцы расстреливали коммунаров. Меня самоё хотели повесить на этом фонаре. Я всё пережила с нашей великой Францией. Но что будет теперь? К чему приведёт нас это правительство? Ах, сударь, видно — вы не читали «La Patrie».