Брусков (мрачно). У нас из-за мужика остановка. Мужик разбаловался, все привычки потерял! Старинные, дедовские, почтенные! Уж не говорю про наш, про мануфактурный товар! Не то, чтоб жене к именинам, как по закону следует, ситцу там или бумазеи на юбку купить, — рыбы сушёной и той по постам не ест!

Аркадий. По-моему, Тит Титыч, это даже уж и грех!

Брусков. Известно, не во спасенье! Судак сушёный такой, что дай лавочному мальчишке, есть не станет, взглянуть мерзко, — и того не покупает! «Дорого-ста нам-ста, мы-ста о посте и без рыбки». Избаловался, ест что хочет, — и пользуется: такую дрянь жрать зачал…

Аркадий. По-моему, Тит Титыч, тут не иначе как тлетворные учения виноваты. Мужик, я так думаю, потому сушёную рыбу есть перестал, что, изволите видеть, за последнее время — вегетарианство…

Брусков. Да уж там что бы ни было, а только в эту ярмарку даже рыбой не расторговались. Никогда не было. Завсегда страна солёненькое любила. А ты, промежду прочего, этот разговор брось. Потому, по теперешним делам, о съестном говорить, — только слюна бьёт. Говори о чём-нибудь противном, — всё не так есть хочется. Поговорим, например, о лягушках. Ежели лягушку, к примеру, скатать, разрезать, — вот, небось, слякоть! Тьфу!

Аркадий (мечтательно). Лягушку, конечно, если разрезать, так слякоть, а только поесть всё-таки бы не мешало!

Брусков (входя в азарт). Хорошо бы теперь, Аркадий, соляночку из стерлядей…

Аркадий (потирая руки и визгливо). А к ней расстегайчики. И чтоб расстегайчики были с сёмушкой!

Брусков (сплёвывая). Можно и с сёмушкой. А за сим поросёночек, как ему по-поросячьему чину быть полагается — с кашкою. А в кашку мелко порубить яичек, да печёночки в неё, печёночки, да перемешать хорошенько! А сверху мозгов из кости кружочками!

Аркадий (чуть не плача). Тит Титыч! Перестаньте Христа ради! Слюна задушит!

Брусков (с решимостью, вставая). Идём!

Аркадий. Куда-с?

Брусков. Куда влечёт нас жалкий жребий наш. (Подходят к уцелевшей избе.)

Брусков (нараспев жалобно). Подайте, православные, странникам, актёру и купцу, мануфактур-советнику…

Погорелая баба (выглядывая из окна). Проходите, проходите, милые! Проходите, что ли-ча!

Аркадий. Тётенька! Подайте! Они вам на это вексель выдадут!

Погорелая баба. Бог подаст на вексель, милые, Бог! (Захлопывает окно.)

Брусков (мрачно). Слышал?

Аркадий (убито). Слышал.

Брусков. И никогда при мне вперёд этого слова не произноси. «Вексель»! А ежели когда захочешь произнести, так лучше сам пойди и удавись. Понял? Озверею и убью!

Занавес. 

 — C’est drôle ça![36] — сказал мой друг, полтавский помещик.

Русские за границей всегда говорят и думают на сквернейшем французском языке.

— Не угодно ли вам изъяснять ваши мысли по-русски? — предложил я.

Мы шли по душистым улицам Хереса, словно снегом усыпанным опавшими цветами белых акаций.

И когда поднимали головы, из тёмной зелени нам улыбались красные апельсины, которые болтались, словно зажжённые маленькие китайские фонарики среди ветвей.

— Это забавно! — перевёл свои мысли на русский язык полтавский помещик. — Я думал, это может случиться только с мухой. Вдруг, — я попал в Херес.

— Скверный каламбур!

Надо сказать, что только что перед этим мы посетили главную достопримечательность города, — погреба.

Погреба, где дремлет в колоссальных бочках великолепный херес.

Нам предлагали пробовать, и мы пробовали с добросовестностью обстоятельных туристов.

Пробовали Romano, Nectar.

Словно из живого тела кровь, нам доставали из глубины бочки пробу тёмно-алого, почти чёрного душистого москателя.

Мы пили эту густую кровь земли, дыша запахом мёда.

Мы пили.

И теперь чувствовали под ногами землетрясение.

— Зайдём в погребок, — сказал полтавский помещик, — чтоб я мог сидя изложить всё, что меня волнует!

— Зайдём!

И мы зашли в «venta[37]», где рядами друг на друге покоились бочки, а над головой, словно сталактиты, спускались с потолка бараньи туши, налитые вином.

В одну из тех «ventas», где Дон Кихот, по колено в красном вине, сражался, поражая мечом туго налитые меха.

Струя хереса золотом сверкнула, когда открыли пробку бочки, и тихо затеплилась в стаканах тончайшего стекла.

— Ужасно! — воскликнул полтавский помещик. — Ужасно, до чего у нас нет национального самолюбия. У испанцев есть отличное национальное вино «херес». «Херес», который создаёт им всемирную славу, и они назвали в честь него «Хересом» город!

— Тысяча извинений и маленькая поправка. Вино названо по имени города, а не наоборот!

— Всё равно! Не прерывайте нить моих мыслей! У них есть вино «малага» — и город Малага! Во Франции славится «бордо», и есть город «Бордо». А у нас?

Полтавский помещик посмотрел на меня с презрением.

— Что за имена у наших городов? Есть город «Сапожок». Глупо! Есть даже город «Острог». Предосудительно! «Карасубазар». Невнятно! «Тамбов». Бессмысленно! Я вас спрашиваю, что такое: «Там! Бов! Там! Бов!» И нет города «Водки».

Он мрачно смотрел в бокал хереса.

— Наша водка знаменита во всём мире. Во всём мире её знают, хотя бы понаслышке. Мы славимся ею. Она знаменита не меньше хереса, не меньше бордо, — и уж куда знаменитее малаги! И нет города в честь неё. А есть город «Москва». Что такое «Мос ква!» Что это значит? Какое слово? Говорят, финское.

Он ударил кулаком по столу.

— Довольно чухонских слов! «Чай» — слово английское, от «Чайна», что по-английски значит Китай. «Вино» — слово латинское, «кнут» — слово татарское. «Москва» — слово чухонское. Тогда как «водка» — слово русское! От «вода». Уменьшительное, ласкательное! Сокращённое «водичка», сокращённое «водочка». «Водка». И нет такого города! И нет города «Монополии»!

— «Монополия»-то уж слово греческое!

— Греческое, но привилось. Натурализовалось! Как иностранка, которая вышла замуж за русского. И дети у неё будут русские и родить она будет русских. Сама она иностранка, а внутри у неё сидит русский. Так и «монополия»! Привилась, натурализовалась, пустила корни, внедрилась, не вырвешь! Без монополии больше нельзя себе представить страны. «Монополия» — слово такое же русское, как «водка». И я требую, чтобы были названы города в честь национального напитка, по примеру заграниц. Как «Херес» в Испании, как «Бордо» во Франции! Чтоб были города «Водка», «Монополия». Это говорит сердцу!

— Какие же города вы проектируете переименовать?

— Главнейшие! Москву и Петербург! Москву переименовать в «Водку», Петербург в город «Монополию».

В бокалах тончайшего стекла золотистым светом теплился херес. Над бокалом тихо угасал духом мой полтавский друг.

Ещё проект[38] 

 — Ещё идея! Ещё идея!

— Пустите! Не душите меня! Не душите! Караул!

Такая борьба происходила только что между моим другом полтавским помещиком и мною в «Hôtel de Madrid», в Севилье.

— Были вы на петушином бою?

— Разумеется.

— Странно, как мы не видели друг друга. Впрочем, это так увлекательно. Ну, что?

— Есть польская поговорка, которая говорит приблизительно так: «вельки смрад та невеличка потеха»! Много страданья и мало удовольствия.

— Действительно, собственно говоря, чёрт знает что! Эта крошечная арена, над которой вихрем крутятся перья и пух. Пара окровавленных петухов, которые бьют друг друга неизвестно за что, неизвестно почему, с невероятной, слепой ненавистью. В мёртвой тишине стук клюва о косточку черепа, когда он продалбливает противнику череп и добирается до мозга, топчет ногами, бьёт крыльями смятого, истекающего кровью врага, выклёвывает ему глаза и, наконец, орёт торжествующее «ку-ка-ре-ку», стоя на тёплом трупе. «Ку-ка-ре-ку» победителя. Чисто бой гладиаторов! Ха-ха-ха! Ведь такие маленькие существа, а сколько у них, у маленьких, страданья, боли, любви к жизни и злобы к другим. Чёрт знает, как в сущности глуп свет, в котором разлито столько глупой злобы!