Вчера, с вечера, принял меры. Положил около себя книжку «Наблюдателя». Это для петуха хорошо.

— Запущу! — думаю.

Как он утром заорал, я в него «Наблюдателем» И как ловко! Петух кубарем.

В 9 часов скандал.

Вдова явилась, в наколке даже, — полный парад.

— Вы, — говорит, — какое имеете полное право, милостивый государь, в моего петуха мерзкими книгами швырять?

— Во-первых, — говорю, — сударыня, это не мерзкая книга, а «Наблюдатель». И издаёт его почтенный человек!

— Мне, — говорит, — начхать на вашего почтенного человека! Ваш почтенный человек петуха мне не заменит. А петуху вы почтенным человеком ногу могли перешибить. Что ж это такое будет? Сегодня вы петуху ногу перешибёте, завтра коровам, послезавтра лошадям. На чём же пахать-то будут?

И пошла и пошла.

— Да ведь вы, надеюсь, — говорю, — на петухе не пашете?

— Вы, — кричит, — моих слов не перевёртывайте! Смеяться надо мной нечего! Я не кто-нибудь, я природная дворянка! Оскорблять я себя не позволю! За это вы ещё ответите! Вы себе и рукам волю, милсдарь, даёте! Вы меня оскорбляете! Зачем вы мою свинью третьего дня палкой ударили? Какое вы имели право?

— Да ведь я, — говорю, — свинью!

— Ничего, — кричит, — не значит! Свинья моя. Могли бы, кажется, относиться с уважением. Я всё сношу, я всё терплю! Вы свинью ни за что ни про что ударили, я смолчала, хоть мне и больно. Но уж петуха я вам не прощу! Нет-с! Извините-с! Не прошу!

— Да хоть к прокурору! — кричу.

— И дальше! — кричит. — Кричать на меня нечего.

Содом, крики, скандал. Вся дворня сбежалась.

— Колом их по башке бы! — советует сторож.

— Вилы бы им под бок железные, — знали бы! — рекомендует кучер.

— Ошпарить их мало, иродов! — рыдает кухарка.

— Мы, — кричат, — пятьдесят годов барыне служим, а такого не видали!

А самим по 30, по 40 лет. Не подлецы? Впрочем, вся прислуга теперь оказалась «природною».

— И пащенка-те их! — визжит скотница — Поганца-те махонького! Отродье-те.

Это про Кокочку.

— Шкуру-те с него содрать, с подлеца-те! — кричит. — Этакий-те паршивец. Дою ономеднись-те корову-те, туда же приходит-те, смотрит-те!

Жена бьётся в истерике.

— Уедем! — кричит. — Сейчас уедем! Ты не знаешь! Кучер Мирон обещался из Кокочки все ноги повыдергать! Так и сказал! С минуты на минуту жду.

— Мужайся, — говорю, — жена! Не падай духом! Не создавай ложных призраков! Во-первых, у Кокочки нашего всего две ноги, так что сказать «все ноги повыдергаю» — глупо. А, во-вторых, и по анатомии это невозможно, чтобы из человека ногу выдернуть!

Насилу успокоил логическими рассуждениями.

25-го мая.

Продовольствоваться у вдовы бросили. Едим молоко, творог, яйца, — берём на деревне.

Для привлечения симпатий населения, жена распаковала аптечку и принялась лечить мужиков и баб. Это тоже входит для дам в число летних развлечений: лечить мужиков и баб. Преглупое, по-моему, обыкновение. Мужику и так тяжело живётся, а они ему ещё горчичник ставят. Летом вся Русь «животом мается». Это, по-моему, оттого, что летом дамы в деревню едут и мужиков для собственного удовольствия касторкой поят.

Итак, жена лечить принялась.

Опять скандал.

— Прошу этого не делать! — кричит вдова. — Скажите, пожалуйста! Вы тут на одно лето приехали, а хотите мужиков, моих природных мужиков, к себе приучить! Чтоб они своих господ забыли! Они сколько веков своих господ знают…

— То-то, — говорю, — они твоего прапрадеда и придушили, подлая ты баба!

Нехорошо было говорить. Но не выдержал!

Господи, что тут поднялось! Петух поёт, вдова в истерике, Мирон с вилами идёт.

Чёрт знает, что такое! Разъярился духом:

— Лечи, — кричу жене, — мужиков! Лечи их в мою голову! Всем лечи! Всем! Что есть, — то и давай! Съедят все лекарства, новых пуд, два, десять выпишу! Лей в них, корми их!

Война, — так война!

30-го мая.

Что происходит! Господи, что происходит!

Жена озверела. Мужиков ромашкой поит. Никогда не слыхал, чтоб мужиков ромашкой поили! Мужики шафран едят.

А вдова тоже.

— Ко мне, — говорит, — идите, к законной своей барыне!

Господи! Что только делается! Что делается! За человека страшно! Жена мужику ложку касторки, вдова ему две. Вдова — две, жена — четыре. Вчера какой-то мужик на крик кричал, перед крыльцом по земле катался. В усадьбе крики, вопли, стоны.

И вдова, подлая, всё-таки победила!

Оказывается, дрянь, начала мужикам всё на водке давать, — к ней и попёрли.

А нас грозят взять в колья.

Симпатии населения утеряны безвозвратно.

1-го июня.

Вчера был престольный праздник, — и мы сидели по этому случаю под кроватью. Вокруг дома стояли мужики и говорили:

— Выходите! Мы вас убьём!

Мы не вышли.

Мужики были пьяны и хотели поджечь дом. Но вдова протестовала:

— Моё-то добро? Законной-то барыни?

— А нам плевать на то, что ты законная барыня! Ставь ещё ведро водки, — и никаких.

Сегодня был становой.

— Потрудитесь объяснить, на каком основании вы, сударыня, занимаетесь недозволенным врачеванием? А вы, милостивый государь, потрудитесь дать ответ в том, что, возмутив окрестных крестьян, вчера подговаривали их поджечь настоящее строение, а равно и нанести оскорбление сей владелице? На что от оной поступила на вас жалоба.

Пока я отвечал, приехал судебный пристав и описал усадьбу:

— За долг купцу Евстигнееву-с.

2-го июня.

Мы выезжаем.

«Прирождённая» прислуга напутствует нас:

— Скатертью вам дорога, ироды!

Вдова плачет:

— Вот так-то бедной дворянке приходится!, Не доживут, подлецы, и съедут!

А ведь за всё лето вперёд заплачено.

И когда мы ехали через деревню, мужики кричали:

— Помещиков только разоряете! Описали барыню-то, радуйтесь!

Мальчишки кидали камни: мне попали в голову два раза, жене три, а Кокочку на смерть: он маленький.

 — И вы решитесь напечатать беседу со мной?

— Почему же? Разве вы думаете, что в цензурном отношении…

— О, нет, нет! Чем чаще вы, гг. журналисты, будете излагать в своих статьях мысли чиновников, тем желательнее. Но публика? Что скажет публика? «Беседа с чиновником»! Вы можете беседовать с каторжниками, с убийцами, с грабителями, — ничего! Но журналист, беседующий с чиновником! Публика от него отворачивается: «ну-у»!

— Вы преувеличиваете!

— Не будем играть в дурачки. Вы нас ненавидите, — вы, вы, вся Россия! — вы нас презираете, как ненавидят, быть может, только китайцы маньчжуров, — как ненавидит огромный народ кучку победителей, взявших власть. Из самого нашего имени вы сделали ругательство. Когда вы хотите обругать какого-нибудь деятеля, — вы говорите: «это чиновник», когда хотите обругать отношение к делу, вы называете его «чиновничьим», когда хотите обругать порядки, царящие в каком-нибудь деле, — говорите: «канцелярщина». В России, кстати сказать, есть прехамское обыкновение, — это, вероятно, ещё остатки глубоко въевшегося рабства, наследие крепостного права, — все ругательства, это — названия честных профессий. Мы ругаемся именами честных, трудящихся людей. «Извозчик», «кухарка», «горничная», «прачка», «мужик». И как похвала, название тунеядца, который ничего не делает: «Это, знаете, барин!» Я думаю, что было бы гораздо обиднее ругать, например, прачек «примадоннами», чем примадонн «прачками». Но это так, между прочим. Изо всех ругательств самые обидные и оскорбительные, это — «чиновник» и «канцелярия». Так вы нас ненавидите. И как далеко идёт ваша ненависть! Предстоит юбилей Петербурга. Чиновничьего города, потому что юбилей Петербурга, это — юбилей двухсотлетнего владычества чиновников над Россией. Только с Петербургом родился чиновник.

— Ну, чиновники были и в допетровской Руси.

— Конечно. И даже преусердные. Образцовые. Например, Малюта Скуратов. Нет более оболганного человека! Он был жесток? Никогда. Время было жестоко. Он был только усерден. Он стоял во главе тогдашнего правосудия и с усердием наблюдал за исполнением законов. Он загонял гвозди под ногти, вырезывал ремни из спины, — да, но на точном основании существовавших тогда законов. Он никогда не задумывался над вопросами человечности, — это потому, что он был всегда «усердным исполнителем» и больше ничего. В его сердце никогда не просыпалось состраданье, — никогда он не поддавался слабости, которая отвлекла бы его от усердного исполнения обязанностей. И за это он пользовался уважением. Считался примерным, и его непрестанно поощряли. Люди, искавшие «случая», — например, Борис Годунов, — искали чести с ним породниться. Это был усердный служака, очень ценимый при жизни, только что не преданный анафеме после смерти положительно по недоразумению. «Он таскал в застенок всякого, кто попадался». Но так он понимал обязанность: он должен был обвинять и пытать. Конечно, не было бы таких ужасов и таких приговоров, если бы тогда существовала защита. Но защиты не было, было одно обвинение — и он высоко держал знамя обвинения, очень усердно относясь к своим обязанностям. Оболганная личность! Впрочем, оставим в стороне бедняжку Малюту Скуратова! Реабилитация его памяти отвлекает нас от нашей главной темы. Конечно, вы правы: чиновники были и в московской Руси, и даже, как мы видим, очень усердные чиновники. Но всё же это было не то. Они были ближе к народу, они были ему свои: носили те же бороды, охабни, высокие шапки. Бритьё бород выделило чиновников в особую касту. В то время, как Русь стояла за древнюю бороду, — эти господа обрились и тем показали, что они готовы жертвовать какими угодно симпатиями на пользу карьеры. Вот момент отделения чиновничества от остальной Руси. Чиновник ушёл за леса, за болота, сел там и оттуда начал править. 200 лет длится это, и вот значение юбилея Петербурга. Придёт этот юбилей, отнесутся ли с похвалой, с заслуженным восторгом к этому городу-чуду? Ведь это мы создали всё, — если «не Невы державное теченье», то «береговой её гранит». Мы создали этот город, могущий идти в сравнение с европейскими. Единственный город, в котором всё-таки можно жить в России. Город, интересующийся не только кулебяками и рыночными ценами. Город, интересующийся наукой, искусством, литературой. Город, где вы можете говорить о науке, литературе, искусстве в уверенности, что вас выслушают с интересом. Город, который стягивает к себе всё, что есть умного, развитого, талантливого, передового в стране. И мы создали это в 200 лет. Нашу гордость, нашу славу — Петербург. И вы думаете, его юбилей будут приветствовать с радостным горячим чувством? Нет. Будут говорить только об его туманах, о болотах, отдалённости его от России, о том, что это была ошибка, каприз Петра. Будут говорить только о недостатках нашего города, а не об его достоинствах, подчёркивать только одни недостатки. Почему? Потому, что этот город чиновничий. Вот как глубока у вас господа, ненависть к нам. Вы даже ненавидите наше жилище! Вот что видим мы от вас.