Прочёл и пришёл в ужас.

Да ведь «история с г. Шпаковским» началась тогда, когда я уезжал на Сахалин!

С тех пор я успел объехать вокруг света, несколько раз исколесить Европу, увидеть несколько выставок, из них одну всемирную, написать четыре книги, столько перевидать, столько перечувствовать, столько переиспытать.

А человек всё боролся за торжество истины в деле, где он кругом прав.

Если я за это время успел сократить свою жизнь на добрых 10—15 лет, — сколько же лет жизни отнято у этого человека?

А ведь мы живём один раз.

Вот поистине «сверхчеловек».

Какая нужна сверхчеловеческая энергия, сверхчеловеческое терпение, чтоб, не переставая, ежедневно, ежечасно бороться столько времени и в конце концов всё-таки добиться торжества истины.

Чёрт её возьми, однако! Что это за ленивое, сонное животное у нас, — эта «истина».

Что это за Гамлет, вечно покрытый «печали облаками»!

Что за траурная особа! Что за факельщик! Что за вдова-салопница, вся в чёрном!

Ни за что не хочет «торжествовать».

Годами надо её расталкивать, «шпынять» под бока:

— Да торжествуй же, подлая! Торжествуй, чёрт тебя возьми!

И наконец-то еле-еле, спустя годы и годы, она начинает «торжествовать».

И что за торжество?

Чем мы можем вознаградить г. Шпаковского за преждевременные седины, за разорение, за отнятые годы жизни?

Что можем сказать ему?

Разве, как в одном рассказе Герцена, о крепостной актрисе:

— Пойди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна!

Мне очень часто приходилось наблюдать это явление, — да, вероятно, приходилось и вам.

Живёт себе человек тихо, смирно и удачно.

Ищет себе человек хороших мест — находит. Ищет прибылей — находит. Ищет друзей — находит.

Но вдруг его кусает какая-то муха, и он начинает по какому-нибудь поводу «искать справедливости».

И — моментальная перемена декораций!

Человек худеет, бледнеет, желтеет, сохнет, седеет, сгорбливается, покрывается морщинами.

Совсем какой-то принц Жофруа, влюблённый в принцессу Грёзу! Что-то жалкое и беспомощное.

Время для него теряет своё нормальное течение.

Он живёт не месяцами, не годами, а «сроками».

— Не пропустить бы срок кассации.

— Не пропустить бы срок апелляции.

Родные его плачут:

— Господи! Да бросил бы! Да забыл бы. Не сводить ли уж его к гипнотизёру?! Пусть «отрешит»!

Лучшие друзья начинают от него сторониться:

— Знаете! Ведь это невозможно! Всё об одном и том же, да об одном и том же!

В обществе решают:

— Неприятный человек! Беспокойный человек!

Ему перестают верить:

— Везде ему отказывают в справедливости! Изволите ли видеть! Неужели весь мир не прав, — он прав один?

В присутственных местах косятся.

— Все пороги обил!

Его избегают, над ним смеются, наконец, начинают даже сожалеть:

— Бедняга — того!

Указывают на лоб и крутят пальцем.

А он, одинокий, всеми заброшенный, всем неприятный, — ищет, ищет истины.

Он, действительно, похож на человека, отыскивающего женщину, которую видел во сне!

И наконец, — чудо! Находит.

Что находит?

Наконец, добивается.

Чего добивается?

Сакраментальной фразы:

— Поди, голубушка, домой; видишь, какое счастье, что ты невинна.

Знаете! В виду такого результата, пожалуй, согласен с господами, которые крутят пальцами около лба.

Да! Пожалуй… Чтоб бороться, чтоб биться, чтоб «не плюнуть», чтоб тратить годы, чтоб «искать справедливости», для этого надо быть мономаном.

Непременно мономаном. Немономана не хватит!

Это у нас особый сорт мономании — искать справедливости.

Как, однако, чёрт возьми, приятно всё это думать и писать.

Подумайте!.. А впрочем, приятного аппетита и спокойного сна. Главное — спокойного сна.

Трое нижегородских полицейских приговорены к 4 годам каторги.

Для них это приговор к смертной казни, и притом мучительнейшей.

Каторга ненавидит полицию.

Воров, грабителей, убийц, самих когда-то «допрашивали» в участках, и когда к ним попадает полицейский, они «припоминают».

На Сахалине, проходя мимо одной из тюрем, я услыхал отчаянные вопли.

— С хородовым ихрают! — объяснил мне с улыбкой «стрёмщик», стоявший на страже у дверей.

В другой раз мне пришлось видеть, как «играли с городовым».

«Игрок» Василий Петрович выиграл большое состояние, — рублей восемьдесят.

Весь «номер» тюрьмы был поставлен вверх ногами.

Старый «бабай», татарин, целый день не закрывал своего «майдана».

Стоял у раскрытого ящика с картами, папиросами, варёными яйцами, ситником, жареным мясом:

— Можэт, Васыл Петрович что потрэбует.

Василий Петрович лежал на нарах и уже скучал.

Около него суетились, вертелись, егозили голодные «жиганы», выдумывая, чем бы ещё развлечь Василия Петровича.

Водку Василий Петрович пил и других потчевал.

На гармонике ему играли.

Картинки он у Балада, тюремного художника-кавказца, покупал и рвал.

«Хама», как собаку, кормил.

«Хам», умирающий с голода, из продувшихся в лоск «жиганов», проигравший свой паёк за три месяца вперёд, стоял на четвереньках.

Василий Петрович плевал на хлеб, кидал ему.

— Пиль!

«Хам» должен был ловить налёту непременно ртом и радостно лаять, к удовольствию всего «номера».

Но и эта игра Василию Петровичу надоела:

— Пшёл к чёрту!

Он лежал и скучал.

Что бы такое выдумать?

— Сенька! — улыбнулся ленивой улыбкой Василий Петрович.

Нашёл!

— Сенька, как тебя в полиции дули? А?

Сенька, поджарый жиган, ожил, подскочил, тряхнул головой и осклабился всей мордой:

— Жестоко дули-с, Василий Петрович! Так точно!

— А ну-ка-сь, расскажи!

При этих словах арестант, лежавший неподалёку на нарах, потихоньку встал и пошёл к выходу.

Но сидевший на краю нар «парашечник» вскочил, загородил дорогу:

— Куда?

— Стой, брат, стой! — рассмеялись другие арестанты и подтолкнули его поближе к Василию Петровичу, — послухай!

Это был бывший городовой, сосланный в каторгу за то, что повесил жену.

— За что ж тебя дули? — как будто бы удивлялся Василий Петрович.

— Стало быть, допрашивали! — отвечал весело Сенька. — По случаю ложек!

— В участке, значит?

— Так точно, в участке. Иду, стало быть, по Хитрову рынку, а меня и — цап, забрали и посадили в каталажку. А наутро приходит г. околоточный надзиратель. «Так и так, винись, значит, где серебряны ложки? Твоих рук дело!» — «Дозвольте, — говорю, — ваше высокоблагородиё! Явите такую начальническую милость! Отродясь ложек в глаза не видывал!» — «Не видывал — гыть, — раскурицын ты, курицын сын! Так ты у меня по-другому заговоришь!» Да кэ-экс развернётся, по уху меня — хле-есть!

— Да ну?

— Свету не взвидел! Сейчас сдохнуть!

— Да как же он тебя так?

— Да вот этаким манером-с!

Сенька подскочил к бывшему городовому, развернулся — и звезданул его в ухо, тот на нары треснулся.

— Здорово тебе, Сенька, дали! — покачал головой Василий Петрович.

Бывший городовой вскочил, лицо в крови, — об нары разбился, — заорал, как зверь:

— Чего ж ты, стерьва!?

И кинулся на Сеньку.

Но «жиганы» ловко дали ему подножку, кинулись, насели, скрутили руки назад, подняли и держали.