Свинья посмотрела на помещика сбоку, выдержала для важности здоровую паузу и медленно отчеканила:

— Свиной завод!

Тут помещик так себя со всего размаха во сне по лбу хлопнул, что даже на другой бок перевернулся.

«Как же это я раньше, простота я этакая, не додумался. Свинья — вот где спасение! Да и дело-то, главное, знакомое! Сколько со свиньями возиться приходилось. Поссессоры — свиньи, кредиторы — свиньи, да разве мало ещё свиней и кроме арендаторов с кредиторами. Ах, я простота, простота!»

И снится помещику чудный сон. Нет у него ни кукурузных полей ни пшеничных, — всё одни баштаны, баштаны да сараи, сараи да баштаны. И хрюканье идёт от его именья такое, — в Кишинёве слышно.

На всю Бессарабию его свиньи хрюкают. Да что на Бессарабию, — на весь мир.

В английской какой-то иллюстрации даже два портрета напечатано: его, помещика, и его свиньи. Так рядышком и напечатаны, как это всегда бывает: автор и произведение.

Какие свиньи!

По восемнадцати пудов свинья!

А всё едят.

А положенный срок пройдёт, — глядь двенадцать поросят на свет появилось.

И какие старательные поросята! Ещё и подрасти не успеют, а уж и от них поросята идут.

Весёлые свиньи! Шить любят.

Веселы свиньи, но веселее всех помещик. Ходит себе да пятачки считает, — а пятачки-то на солнце, как жар, горят. Прямо монетный двор какой-то. Без устали всё новые да новые пятачки чеканятся.

Эпидемия какая-то.

Пришлось даже меры против неё принимать.

Но свиньи даже и против принимаемых мер ничего не имеют: такого хорошего поведения свиньи.

И снится помещику, что свиньи за хорошее поведение даже награды удостоились: за добропорядочность позволено им за границу ездить, — для дальнейшего образования — в колбасы.

Снится ему, будто в Бессарабии расплодилось свиней столько, что даже телеграммы в Румынию и в Австрию полетели:

«Свиньями земля наша богата и обильна, а девать их некуда. Отворите границу и кушайте нашу ветчину на доброе здоровье».

И будто бы открыли границу.

Через Унгени, через Волочиск, идут, едут, всё свиньи, свиньи, свиньи… Пассажирам даже мест нет. Свиньи в третьем классе, во втором, даже в первом.

И все за границу.

Австрийские таможенные еле допрашивать успевают.

— Табаку и водки нет? Водки и табаку не имеется?

А помещик смотрит на мелькающие мимо поезда и из «Ревизора» цитату, глядя на окна вагонов, с удовольствием вспоминает:

— Ничего не вижу! Какие-то свиные рыла вместо лиц.

И снится ему, что все заграницы колбасой прямо объедаются.

А цены-то всё растут и растут, и нет этому ни конца ни предела! Да что! На пшеницу и на ту даже цены поднялись, потому что белый хлеб на бутерброды начал очень требоваться.

Немцы — изобретательный народ! Надоело им просто колбасу есть, так они даже затеи начали выдумывать!

Liebenwurst[1] — выдумали!

Термометр любви, изволите ли видеть!

Сосиски для любящих сердец.

Муж начинает есть сосиску с одного конца, а жена одновременно — с другого.

Доедят, пока губы не встретятся, — и поцелуются.

Для новобрачных, конечно, мелкие сосиски. Им внове-то это интересно. Для тех, кто год пожил, — так с полфунта. После двух лет — фунтовая, а там больше, больше, длиннее, длиннее, чтобы раз в год поцеловаться, не больше.

И многим эта игра так понравилась, что свиньи ещё больше в цену вошли.

Сидит себе помещик и над немецкими выдумками похохатывает:

— Делать-то им нечего!

Вдруг — телеграмма.

От экономки самого Бисмарка.

«Вышлите срочно наложенным две свиньи самых крупных, юбилею нужны сосиски, Бисмарк желает непременно ваших свиней».

Тут уж помещик окончательно не выдержал, барыши сосчитал и прямо в Одессу.

Остановился в «Северной», весь бельэтаж занял, в английский клуб пошёл, 10 тысяч одесситам проиграл:

— На-те! Долго ждали!

В ресторан явился, с итальянкой познакомился, да не с какой-нибудь, а с такой, что с голосом, и петь, действительно, может, да как крикнет по этому случаю:

— Шампанского!!!

Да так крикнул помещик спросонья «шампанского», что даже жена, спавшая рядом, вскочила:

— Что это ты, душечка, такое выдумал? Именье через неделю с молотка продают, а ты вдруг «шампанского», да ещё ночью!

А помещик лежал с выпученными глазами, молча, смотрел куда-то и думал, что ему делать: кукурузу продолжать сеять, или и впрямь лучше на всё плюнуть и свиной завод завести?

— Сударыня, потрудитесь перестать плакать!

— Сударыня, я вам говорю, — перестаньте плакать,

— Кондуктор! Кондуктор!.. Где ж кондуктор, чёрт, побери? Предложите этой даме сейчас же перестать плакать!

— Позвольте! Да эта дама кто же? Ваша супруга?

— Если бы она была хоть моей супругой. А то в том-то и дело, что совершенно незнакомая мне женщина.

— Да какое же право вы имеете?

— А какое же право она имеет плакать? Пусть идёт в купе для плачущих и плачет там, сколько угодно!

— Да такого и купе нет.

— И очень жаль, что нет. Во-первых, ни в одной стране столько не плачут, сколько у нас. А во-вторых…

— Да если дама чувствует горе?

— Пусть сдерживается. Ведь вот же мне смертельно хочется курить, а я сдерживаюсь, — потому что здесь купе для некурящих. И не беспокою соседей!

— Да это произвол, деспотизм!

— А это не деспотизм — заставлять соседей выслушивать хныканье и смотреть на покрасневший нос. Довольно-с! Я не для этого еду по железной дороге. Мне этот красный нос и дома надоел-с!

— Господа! Это же возмутительно! Он обижает даму.

— А если мужчину обижают, это ничего-с? Я не такой же человек?

— Господа, это возмутительно!

— Возмутительно! Возмутительно!

Дама заплакала сильнее.

— Перестаньте плакать, сударыня!!!

— Нет, плачьте! Плачьте, сударыня… Сударыня, плачьте!

— Ах, вот как! Отлично! В таком случае я тоже начинаю плакать!

И затеявший весь этот спор, огромный, толстый мужчина поднёс платок к глазам и заревел прямо благим матом на весь вагон;

— Бед-ный я, си-ро-та кру-гла-а-а-я! В ран-нем дет-стве е-щё ли-шил-ся от-ца, ма-а-а-а-а-те-ри!

— Послушайте, перестаньте дурачиться!

— Это, наконец, Бог знает что!

— Позвольте! Позвольте! Она имеет право плакать, потому что рассталась с мужем, а я не имею права плакать о родном отце и матери?

— Да ведь вы сами кричите, что это давно было!

— Мало ли что давно, а мне сейчас вспомнилось. Наконец, у меня раньше свободного времени не было. У меня, я думаю, другие дела есть. А теперь мне делать нечего, я и плачу. Бе-е-една-а-а-ая мо-я го-ло-ву-у-ушка!

— Да перестаньте! Это действует на нервы!

— А мне не действует на нервы её рёв? Я такой же пассажир, как и она! Какое она имеет право плакать? Я буду плакать об отце с матушкой. Вы кто? Адвокат? Вы начнёте плакать, что дел мало. Вы доктор? О том, что больные домашними средствами пользуются. Вы ещё о чем-нибудь. Ведь это будет не вагон, а Бедлам! Отделение сумасшедшего дома какое-то! Э-э, да что я с вами время попусту теряю! Она плачет, и я буду реветь!

Но «реветь» не пришлось.

Поезд подошёл к полустанку.

Плачущая дама, как бомба, вылетела из вагона, и на платформе зазвенел её пронзительный истерический голосок:

— Кондуктор! Кондуктор!

Вслед затем появился кондуктор, собрал и унёс все барынины вещи.

— Вот так-то лучше! — довольным тоном произнёс огромный пассажир, с удовольствием потягиваясь

— Но согласитесь, что вы были с дамой слишком суровы и даже жестоки!

— Ничего подобного. Просто небрежность железнодорожного начальства. Раз у пассажиров, а особенно у пассажирок, есть такая привычка — плакать, должны устраивать особые купе: «для плачущих» и «для неплачущих». Есть же купе для курящих и для некурящих. Эта с мужем на целый месяц рассталась, тот за женой в погоню гонится, у третьего — бабушка недавно померла, — ну, ну, и пусть себе ревут хором. А неплачущих соседей беспокоить зачем же? У меня вот, может быть, и поважнее причина есть плакать, — а ведь не плачу же.