— Ну, хорошо! А что вы скажете о чиновниках, защищающих суд присяжных?

— А почему бы его не защищать? Из всех проявлений вашей «самостоятельности» это самое невинное В случае, если вы не так подумали, как нам хочется, мы всегда можем «аннулировать» приговор. Предложить: передумайте иначе! Разве суд присяжных, который мы теперь отстаиваем, — тот суд присяжных, который выносит решительные, окончательные приговоры общественной совести, — приговоры, перед которыми дозволительно только склоняться. Ведь вы знаете, — его приговоры теперь не решительны, не окончательны. То, что отстаиваем мы, — дело, лишённое души.

— Знаете, что? Вы мне позвольте сказать откровенно… Вы бы того… не с журналистом поговорили, а с доктором… Уж очень вы мрачно смотрите… Это у вас с желудком что-нибудь…

— Вот, вот, вот! Вы не можете даже представить себе, чтоб у чиновника могли быть мысли, плоды долговременных размышлений. — «России надо дать то и то, поощрить это и это!» говорит чиновник, и вы сейчас думаете: «Должно быть, ты у Кюба хорошо пообедал, и притом, наверное, не на свой счёт». Чиновник кричит: «Упразднить! Сокрушить!» — и у вас одна мысль: «Эк тебя с Доминиковского-то бифштекса как подводит!» Разве у нас, по вашему мнению, могут быть мысли, чувства, сердце, ум, — в нас либо бифштекс на маргарине, либо фаршированная трюфелями пулярка говорит!

— Вы так раздражены сегодня, что я даже не возобновляю вопроса, с которым обратился к вам вначале: скажите, теперь, когда вы после отдыха съезжаетесь и начинаете свой канцелярский год, чего нам ждать от вас?

— Послушайте, после всего, что я вам сказал, вам нужен ещё ответ?

— Благодарю вас, не трудитесь.

 В первый раз в Петербург попал. Город величественный. Памятников много. Только мокрый. Словно весь его помоями облили.

Но величественно. Вышел на Невский, растерялся. Кругом всё люди, люди, — и глаза у всех такие, словно смотрят:

— А хорошее у этого подлеца пальто. Вот бы!..

Другой даже как будто сквозь пальто жилетку видит!

Впечатление такое, словно вот-вот тебя сейчас схватят, затащат куда-нибудь, разденут.

Вернулся домой, рассказал коридорному. Смеётся:

— Это, — говорит, — сударь, с непривычки. Весьма многим, — говорит, — которые приехавшие, спервоначала так думается. У нас в 33-м номере, помещик стоял, — так тот раз даже самого себя в полицию с перепугу отправил. Подошёл к околоточному, не весть на себя что нагородил. «Арестуйте!» Для безопасности. Уж очень один встречный господин пристально на его пальто воззрился. Но только вы не извольте опасаться. Это они так только, — взглядом. Поэтому у нас это довольно строго запрещено, и полиция охраняет.

Решил, однако, — буду ходить, держаться поближе к полиции. Бережёному-то лучше.

26-го августа.

И шельма же наш брат-провинциал. И выжига! Знал ведь, куда по своему делу пойти! Прямо к Мильбрету. И никто меня не учил, ей Богу. Так по наитию какому-то.

Прямо в сосредоточие попал.

Вхожу по лестнице, — перегоняет молодой человек, недурной наружности, в партикулярном платье, на лице этакое рассуждение.

— Министерство внутренних дел, — говорит, — не приходило?

— Никак нет! — швейцар говорит. — Министерство внутренних дел раньше пяти часов не собирается.

— А юстиция?

— Юстиция есть. Сейчас юстиции семь бифштексов пронесли.

— Земледелие?

— Министерство земледелия в кабинете зелёный горошек кушает.

Величественно!

Вот Русью-то откуда правят. Здесь мне и основаться.

27-го августа.

Оказывается, не туда попал. Лакей мне всё объяснил, — дал ему трёшницу.

— Ежели, — говорит, — вам для дел, так вам к Доминику надо трафить. А у нас только справки. Потому у нас чиновник ест мелкоместный, который справляющийся.

Величественный город. Для справок особый ресторан держат!

28-го августа.

Был у Доминика.

Ну, и ресторан! Сказка! Ручки из настоящей меди. Блестят так, глазам больно. Вот бы наш трактирщик Влас, что держит трактир возле будки, посмотрел. Сдох бы!

И народ кругом, сразу видно, деловой. Шапки не снимает, — некогда. Ест — стоя, пьёт — стоя.

При мне одному предложили:

— Вы бы сели!

Даже обиделся:

— Что вы этим хотите сказать? «Сели». Самих бы вас не посадили!

Имел счастье познакомиться с одним господином.

Личность величественная. Богач, должно быть, дьявольский. За всё вперёд платит. Даст десять копеек, — сейчас ему рюмку водки нальют, даст пятачок, — ему пирожок на блюдечке. Он здесь прямо как свой. Все привычки его знают.

Спросит пирожок, а буфетчик сейчас:

— Пятачок позвольте!

Знают, что он вперёд платить любит.

Я так думаю, что он по юстиции. Потому у него что ни слово:

— Вот когда я был в суде!

Часто бывает, — за своим делом следит. Всех председателей знает. И, видимо, строг. Попробуй с ним заговорить о прокурорах.

— Это прокурор? Да это…

И такое слово скажет… Величественно. Я думаю он их скоро всех сменит.

Хотя у меня, — слава Богу, Бог миловал, — до суда никакого дела нет, но познакомиться с таким лицом никогда не лишнее.

Предложил ему осетрины. Не уклонился. И был так добр, что два «шнитта» выпил.

29-го августа.

Оказывается, что я с величественным господином маху дал.

Юрист-то он — юрист, но больше так… практик. Судился много.

— Два подлога. Три мошенничества. Четыре растленья. Шесть растрат. Двенадцать вовлечений в невыгодную сделку, да семь обещаний жениться.

А как величествен! Величественный город!

Но, впрочем, посоветоваться с таким опытным человеком никогда не лишнее.

Рассказал ему моё дело:

— Так и так… Происшествие… В усадьбе, около кладовки, керосинный запах, — не продохнёшь. Все огурцы провоняли. До чего: траву пробовал поджечь, — прямо, как лампа горит. Полагаю, залежи.

— Фонтан? — говорит. — Так вы это не в то учреждение. Доминик — это по вексельной части. Вот если бы вы, — говорит, — на вексельной бумаге что махнули, да под псевдонимом!

— Как так, — спрашиваю, — под псевдонимом?

— А так, — говорит, — некоторые скромные люди, не ищущие славы, векселя псевдонимом подписывают. Ну, тогда бы ваше дело у Доминика. А ежели, — говорит, — у вас фонтан, так вам в Кюба надо, У нас по этим делам — Кюба,

И взял десять рублей.

30-го августа.

Был у Кюба. Величественно. Швейцар в ливрее. Сразу видно, что присутственное место. Я ему сейчас трёшницу в руку.

— Какой стол у вас, — спрашиваю, — по нефтяным делам?

— А вот тут, — говорит, — полевей пожалуйте!

Обратился к столоначальнику, который моим столом заведовал. Маньчжур, но очень любезен и даже снисходителен.

— Будьте, — говорю, — так любезны, дайте мне, пожалуйста, если это вас не затруднит, осетрины и уж кстати если можно, то и ростбифа.

— Всё, — говорит, — возможно!

Так меня это слово ободрило!

— Позвольте, — говорю, — сказать вам уж откровенно: я больше не насчёт осетрины, а насчёт нефти. Нефтяные залежи. Устройте, как-нибудь. Директором будете!

— Гм! — говорит, — это, стало быть, насчёт компании.

— Вот, вот, — говорю, — насчёт компании.

— Так это вам, — говорит, — с полчаса обождать нужно. У нас оживление промышленности не раньше половины первого начинается.

— Как бы? — говорю.

— А вы,— говорит, — позвольте ваш носовой платочек, я керосином надушу, — не извольте беспокоиться, компания на запах соберётся. Такая реализация произойдёт!

И действительно.

Подушил. Сижу. Начали собираться и всё воздух нюхают, всё нюхают.

— Чёрт, — говорит, — знает, откуда это так пахнет. Даже аппетит разыгрывается.

Как вдруг входит господин. Величественный такой. Потянул носом, даже в лице переменился.

— Али, — кричит, — кто из Баку приехал?

— Из Баку, — столоначальник говорит, — никого.