Литмир - Электронная Библиотека

Вода в озере была голубоватого цвета, а парусники казались белыми платочками, которыми вот-вот взмахнут, чтобы сказать hello или goodbye. Но они продолжали невозмутимо следовать своему курсу, мягко повинуясь воздушным потокам. «Я уже не вижу веселых лодок Кавеи, – процитировал Хосеба. – Я различаю лишь гигантскую сеть рыбака». И добавил: «Цитата подлинная». – «Ну а я вместо гигантских сетей вижу лишь домик, где можно взять напрокат лодку», – сказала Мэри-Энн. Пятью минутами позже они с Хелен уже гребли.

Оставшись вдвоем, мы с Хосебой вновь заговорили о его выступлении. Я признался ему, что, на мой взгляд, его тексты достаточно верно отражают истину и что на мой счет он может быть спокоен. Пребывание в тюрьме предоставило мне возможность расплатиться за свои ошибки. А также косвенно – начать новую жизнь в Америке. В случае же с Агустином все было гораздо сложнее. Он навсегда останется моложе нас. В каком-то смысле ему всегда будет двадцать лет. А в двадцать лет непросто понять произошедшее. «Мне тоже не так-то просто осознать его, – сказал мне Хосеба. – И я говорю не о том, что сделал после отъезда из Мамузина, а о том дне, когда приехал за тобой на «гуцци». Я не понимаю, зачем вытащил тебя из постели Вирхинии и вовлек тебя во всю эту заварушку. Именно поэтому я должен написать книгу». Это был удобный момент, чтобы упомянуть о моих воспоминаниях, но я не отважился. «Единственная альтернатива – исчерпывающим образом проанализировать обстоятельства», – сказал я ему. Он согласился со мной, но только из вежливости. На данный момент он не нуждается в такого рода советах.

Я вспомнил о розе, которую дала мне Тереза и которую я поставил в хрустальный бокал, и о решении, что тогда принял: буду ждать письма от Вирхинии до тех пор, пока роза не потеряет все свои лепестки, и если к тому времени я его не получу, то навсегда забуду о ней. Я невольно посмеялся над шуткой, которую сыграла со мной жизнь. Роза оставалась нетронутой, когда пришло это письмо; она продолжала оставаться нетронутой и в тот день, когда за мной приехал Хосеба и я навсегда уехал из дому.

Перед нами прошла моторная лодка. В ней сидели мужчина и женщина лет шестидесяти, а также собачка чихуахуа в спасательном жилете. «This is America!» [24] – воскликнул Хосеба.

«Можно, я еще кое-что скажу о твоем выступлении?» – спросил я его. Он жестом показал, что конечно, да. «Мне кажется, в рассказе Эчеверрии есть одна слабая сторона. Это касается железнодорожного полицейского и звонка губернатору… Возможно, люди из Три-Риверс этому и поверили, но я-то нет. Ты уже давно готовил сию операцию». – «Если хочешь знать правду, я начал думать об этом в день смерти твоей матери, по дороге из По в Мамузин». – «А все детали обговорил с тем самым другом из Бильбао, с которым встретился в Альцуруку». – «Bistan da!» – «Это же очевидно!» – воскликнул Хосеба, подражая произношению жителей Альцуруку. «В любом случае всегда необходимо какое-то преобразование, – добавил он. – Например, шрам с затылка перемещается на лоб. На лбу он заметнее и о нем легче помнить». Он привел несколько примеров. Так, мы бы не обратили внимания на моторную лодку, если бы в ней не было собачки в спасательном жилете. Хосебе всегда нравилась теория литературы.

К счастью, вскоре вернулись Мэри-Энн и Хелен. Мне хотелось вернуться домой. И усесться перед этим белым компьютером. Меня восхищает его покладистость. Я провожу пальцами по клавиатуре, и на экране появляются буквы и слова. Появляется роза, появляется хрустальный бокал.

13

Паника. Когда я сегодня утром встал, у меня возникло ощущение, что мои ноги каменные, они были такими тяжелыми, что я не смог даже доплестись до телефона. Мэри-Энн позвонила доктору Рабиновичу, и по его рекомендации я принял двойную дозу даблена. «Теперь тебе будет лучше», – сказала мне Мэри-Энн. С ее помощью мне удалось успокоиться. Потом пришли Хосеба с Хелен, и они мне тоже помогли. Кроме того, ноги у меня теперь были не каменными, а скорее будто из гипса. В полдень я смог встать и спустился под навес.

Около двух часов доктор Рабинович позвонил, поинтересовался моим состоянием и спросил меня, не хочу ли я перенести дату операции на более ранний срок. «Можно было бы на восемнадцатое. На среду». – «Это было бы лучше, не так ли?» – сказал я ему. «Если бы вы жили здесь, в Визалии, я бы не предлагал вам ничего менять. Но меня беспокоит время, которое вам необходимо для того, чтобы добраться из Три-Риверс. Лучше быть предусмотрительными». Я сказал ему, что согласен. «Ну, вы знаете, вам следует приехать накануне. Семнадцатого», – напомнил он перед тем, как повесить трубку.

Вечером в кабинете я достал из картонной коробки еще несколько фотографий. Точнее, три: ту, на которой я снялся с Вирхинией в день гонок с лентами; портрет, который мне прислала Тереза из По, и снимок, сделанный в день открытия памятника в Обабе, – Ускудун, Дегрела, Берлино, Анхель, Мартин… Во время этого акта я не играл на аккордеоне и впервые в жизни продемонстрировал какое-то достоинство.

Когда я вышел на террасу, Хелен, Хосеба и Мэри-Энн тоже разглядывали фотографии. «Какой ты здесь элегантный, Давид!» – сказал мне Хосеба. Он имел в виду снимок, который мы с Мэри-Энн сделали в Сосалито. «Это первая фотография, где вы вместе», – заметила Хелен. Мэри-Энн на нем показалась мне просто очаровательной. «Мэри-Энн, а что мы сделали с той открыткой из ресторана «Герника»? – спросил я. – Ты ведь помнишь, правда? С той, что мы разорвали пополам?» – «Я очень хорошо помню. И скажу тебе больше: я все еще храню свою часть». – «А ты, Давид?» – спросила Хелен. «Я тоже», – ответил я. «Ну, слава богу!» – одновременно воскликнули все трое.

Нам было очень хорошо на террасе. И сейчас мне даже хорошо. Ноги у меня такие, как всегда, я чувствую пальцы в тапочках. Но сверчок внутри меня начеку. При первом же сигнале тревоги он примется беспорядочно махать крылышками, как обезумевшее насекомое.

14

После обеда я обнаружил, что на столе лежит десяток ракушек, а карта с желто-оранжевой бабочкой поменяла свое место. Мне не пришлось мучиться над разгадкой: в саду послышался смех Лиз и Сары. «Вы очень красивые», – сказал я, когда вышел обнять их. У них загар из Санта-Барбары. «На пляже было очень хорошо, – сказала Сара, – но мне хотелось домой». Втроем мы пошли взглянуть на лошадей, а оттуда к Эфраину и Росарио. Я почувствовал небольшую слабость.

Некоторое время назад – сейчас семь часов, но скоро я присоединюсь ко всем, чтобы посмотреть фильм, который будут показывать по телевизору, – я сделал странную вещь. Написал эпитафию, которую мне хотелось бы, чтобы вырезали на моем надгробии, а затем погребальную молитву. Слова пришли мне на ум без каких-либо усилий, словно сами по себе, будто они были предназначены другому человеку. Мне следует сообщить Мэри-Энн, что молитва находится здесь, в файле, соответствующем 14 августа. Если я умру, пусть ее прочтут на трех языках: она – на английском, Эфраин – на испанском, а Хосеба – на нашем языке Обабы.

Эпитафия: «Он никогда не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо».

Погребальная молитва: «Никогда он не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо, до такой степени, что покойному с трудом верилось, что на небесах ему может быть лучше. Ему было нелегко расстаться со своей женой, Мэри-Энн, и со своими двумя дочерьми, Лиз и Сарой, но, когда он уходил, ему хватило капли надежды, чтобы попросить Бога вознести его на небо и поместить подле его дяди Хуана и матери Кармен, а также рядом с друзьями, что когда-то были у него в Обабе».

15

Воскресенье. Все утро я провел, складывая мозаики с Лиз и Сарой. После обеда они ушли к Эфраину с Росарио, а мы с Мэри-Энн, Хосебой, Хелен, Кэрол, Дональдом и еще несколькими друзьями из Книжного клуба собрались в гостиной. Стояла слишком удушающая жара, чтобы сидеть под навесом. Когда я пришел, все обсуждали состоявшиеся в среду чтения, но Дональд тут же принялся нахваливать Первого американца Обабы и предложил мне прочитать его. Я сказал, что не могу и, если ему так хочется, пусть прочтет его сам.

вернуться

24

Это Америка! (англ.)

99
{"b":"250677","o":1}