Я не умею говорить откровенна. Хосеба уже двадцать или двадцать пять лет все время повторяет эта Кроме того, он придает этому очень большое значение и считает, что сия неспособность характерна для всех людей: только одни признаются, а другие нет, одни это скрывают, а другие нет. Когда мы сидели в тюрьме, один заключенный, выполнявший функции санитара, однажды спросил его, почему он пишет свои истории. «Каким-то образом ведь надо говорить правду», – ответил Хосеба. Заключенный не слишком был удовлетворен этим ответом. «Я считаю, что лучший способ – прямой», – сказал он. Хосеба засмеялся и хлопнул его по спине: «Я говорю это совершенно серьезно, коллега. Легче заключенному пролезть в замочную скважину и убежать, чем смертному заставить себя сказать правду так, как говоришь ты».

«О чем ты думаешь, Давид?» – «О твоей мании хранить тайны». Он усмехнулся: «Ты напрасно стараешься, Давид. Я буду говорить только в присутствии публики. Не пропусти мое выступление». Он поколебался, раздумывая, каким образом избавиться от окурка, и в конце концов сунул его в расщелину в скале. «Не будь таким серьезным, Давид», – сказал он мне. «Ты слишком хитроумный, Хосеба. И всегда таким был». – «Это мнение типичного янки, дружище. Запрещаю тебе впредь пить кока-колу». Он сказал это, подражая голосу Папи. Затем сменил тему и принялся говорить о современных проблемах Страны Басков.

Я не мог следить за нитью его рассуждений. Имена ничего мне не говорили. Даже имена политиков. «Теперь ты будешь лучше осведомлен, – сказал он мне. – По спутниковой связи скоро начнут транслировать программы нашего телевидения. Чтобы баскская диаспора не совсем исчезла, ты же понимаешь». Я сказал ему, что постараюсь быть в курсе. «Вот увидишь, ты удивишься, когда прочтешь титры, которые появляются в конце самой популярной вечерней программа Костюмы: Паула Истуэта». – «Так значит, наша Паулина превратилась в Паулу». Я вспомнил, как моя мать любила повторять: эта девушка станет хорошей портнихой. «Самое удивительное, что Паулина одевает женщин в длинные юбки, – сказал Хосеба, пародируя манеру говорить Адриана. – Предает свои молодые годы. На танцах ее юбка всегда была самой короткой».

Хосеба срезал ветку с куста и принялся отламывать от нее сучки, чтобы сделать трость. «Я недавно видел Адриана», – сказал он. Я заметил ему, что поддерживаю с ним кое-какие отношения. Знаю, что он женился на румынке и удочерил девочку. «Несколько лет назад он прислал мне две куклы для Лиз и Сары», – сказал я.

Хосеба ударил палкой по воде, «чтобы распугать змей», и затем прыгнул в реку. «Его жену зовут Рули-ка, а девочку И лиана, – сообщил он мне из воды. – Адриан просто без ума от малышки. Он очень счастлив». Он переплыл заводь от одного берега до другого энергично, в хорошем ритме. У него хорошее здоровье. «Знаешь, что говорит Панчо? – крикнул он мне. – Что Адриан стал гомиком. Что раньше он делал великолепные пенисы, а теперь вот занялся куклами».

«Ты со многими встречался, не так ли? Вижу, ты в курсе всего», – сказал я ему. Тогда он объяснил мне свои намерения. Он хочет написать книгу о нашей жизни. О судьбе всех тех, кто фигурирует на школьной фотографии. «Поэтому ты и приехал в Стоунхэм? – спросил я его. – И поэтому поехал туда, где сейчас Убанбе? Чтобы собрать материал?» Он защищался, говоря, что встреча с Убанбе была чистой случайностью, а обо мне он и так все знает. «Все страницы, где речь идет о тебе, уже написаны. И скажу тебе больше: ты сможешь послушать их во время моего выступления в следующую среду». Я сказал ему, и достаточно серьезно, что среди слушателей будет Мэри-Энн, чтобы он был поосторожнее. «Там ты представлен очень неплохо, Давид. Твоя жена тебя не бросит; твои дочери тебя не возненавидят. Будь спокоен».

Я подумал было упомянуть о моей книге воспоминаний, но мне показалось, что это не к месту. Я всегда ненавидел людей, которые, едва заслышав о чьих-то планах, тут же в ответ заявляют: «У меня в мыслях тоже нечто похожее». Кроме того, я устал, мне не хотелось распространяться на эту тему. Я влез в воду и немного поплавал.

Доктор Рабинович не звонит. Мне бы хотелось, чтобы он позвонил. Для меня было бы облегчением узнать точную дату, когда я должен буду лечь в больницу в Визалии. Неопределенность не позволяет мне расслабиться. Когда рядом Хосеба или Мэри-Энн, я чувствую небольшой шум в голове, что-то вроде пения сверчка. А сейчас, ночью, это пение приобретает металлический оттенок.

Сегодня я проснулся очень рано, около шести часов, и сразу обратил внимание на тишину. Я встал с постели и обнаружил ее причину: шел дождь. Когда я открыл окно, в комнату ворвался шум дождя. Лучше сказать, шумы, во множественном числе. Когда Лиз и Сара были маленькими, они часто говорили, что у дождя два различных шума: шум всех капель вместе и шум каждой отдельной капельки. Мне кажется, это неплохое наблюдение.

Я остался у окна. Деревья под серым небом, казалось, застыли в напряженном ожидании. Мне пришло в голову, что старому Генералу Шерману, видимо, гораздо спокойнее, чем им, что по прошествии трех тысяч лет уже, должно быть, не осталось ничего, что могло бы застать его врасплох. Ну, дождь-то уж точно. Если бы это дерево могло говорить, оно сказало бы остальным секвойям: «Когда-то в молодости мне все время рассказывали об ужасных дождях, о потопе, который снесет все вокруг. Но в моем возрасте я уже не верю в эти россказни. Не волнуйтесь, наводнения, которое вырвало бы нас с корнем, не случится». Но непросто подняться до его уровня. Непросто победить страх. Возможно, нужно прожить три тысячи лет, чтобы достичь покоя.

На земле, у ручейка, образованного дождем, я увидел бабочку. Это был монарх. Наверняка из тех, что подарили Лиз на ее день рождения, из тех, что мы видели на маленьком кладбище. А может быть, та же самая. Похоже, она погибла: дождь намочил ей крылышки, и она замертво свалилась на землю. Мне в голову пришла мелодия Манчини, которую я когда-то играл на аккордеоне, очень грустная мелодия: Soldiers in the rain – «Солдаты под дождем». Бабочки под дождем. На первый взгляд, казалось, эти два образа невозможно связать, но у меня в голове они соединились; даже не соединились, а тесно переплелись. Мне потребовалось несколько часов, чтобы избавиться от этой мелодии.

День продолжался так же, как и начался. Он весь был удивительно тихим. Это заметил и Хосеба. Он находился в доме Хуана, готовясь к лекции, и, когда я пошел проведать его, он мне сказал: «Мы здесь, брат, копируем инкунабулы нашего монастыря». Именно тишина заставила его сравнить Стоунхэм с монастырем. «Трудная работа?» – спросил я его. «Достойная вьючного осла, брат». Я наклонился к компьютеру, чтобы посмотреть, над каким текстом он работает, но он загородил экран руками. «Такой способ создавать преграды недопустим, брат. Он слишком груб», – сказал я. «Раньше он был более тонким, брат». – «Ну да, а теперь ты больше похож на осла». Он помотал головой, изображая это животное.

Я вернулся домой и увидел, что Мэри-Энн тоже готовится к выступлению. Я спросил ее о текстах, которые она переводит, не идет ли в них речь о предательстве. Ее глаза за стеклами очков выразили удивление. Они по-прежнему такие же синие, как раньше: Северный Кейп. Она показала мне несколько листов бумаги: «Вот этот о снеге». – «Это тема, которая привлекает Хосебу со времен начальной школы», – объяснил я ей. Она сняла очки, чтобы потереть глаза: Северный Кейп один, Северный Кейп два. «Второй текст, который я перевела, трагикомичен, – сказала она. – Об одном японце». – «Тоширо?» – «Он называет его Юкио». – «Дело происходит в Бильбао? В маленьком пансионе?» – «Да, именно». – «На самом деле его звали не Юкио, а Тоширо», – сказал я. Мэри-Энн взяла меня за руку: «Почему бы тебе не поведать мне свою версию, пока мы погуляем по ранчо? Дождя уже нет». Она встала из-за стола и звонко поцеловала меня в щеку. «Звук Туле!» – воскликнул я. «Мне всегда нравилось имя, которое ты дал моим губам», – сказала она и снова наградила меня поцелуем. Мэри-Энн всегда спасает. Прежде она помогла мне избавиться от прошлого, теперь избавляет от страха перед будущим. Она нарушает тишину. И подталкивает меня вперед.