Вирхиния теперь работала в кафе в новом квартале, и там я обычно видел ее, когда приезжал в Обабу провести конец недели или на какой-нибудь праздник. Как правило, я шел туда во время завтрака, когда кафе заполнялось клиентами, и сидел там, глядя, как она ходит взад-вперед – с булочками, с кофе – по другую сторону барной стойки. Наконец наступала моя очередь: она возникала передо мной и улыбалась мне. Особым образом – так мне, по крайней мере, казалось, – но как бы издалека, словно воспоминания о том времени, когда наши взгляды скрещивались в церкви Обабы, давно уже стали засушенными, цветами, картинками из прошлого. «Как там в Сан-Себастьяне, Давид?» Я что-то ей отвечал, и она приносила мне кофе или то, что я просил.

Были случаи, когда мы оставались в кафе вдвоем. Теперь у нее была очень короткая стрижка, и слегка волнистые волосы полностью открывали лицо: лоб, темные глаза, маленький нос, губы. Крестьяне Обабы сказали бы: «Вирхиния сейчас очень красивая». В таком же смысле, считая красоту состоянием, которое может как улучшаться, так и ухудшаться, я бы добавил: «Это правда, Вирхиния. Ты красивее, чем четыре года назад». Но я так никогда и не произнес этого. И ничего такого, что могло бы ей понравиться. Этому мешали образы, которые создавало мое воображение: судно терпит кораблекрушение; в комнате плачет женщина; звонит телефон и некий голос сообщает: «Тело все еще не обнаружено».

Иногда все менялось. Трагические образы у меня в голове рассеивались и заменялись другими – более простыми, более сильными, – возникшими под воздействием желания. Тогда я видел ее обнаженной, видел и себя касающимся ее груди, ее живота, ее бедер. И тогда меня охватывал страх; я боялся, что стоит мне открыть рот, как из него вырвутся слова, которых я не должен произносить: «Вирхиния, ты красивее, чем четыре года назад, пожалуйста, пойдем со мной». Я оставлял деньги за то, что съел, на стойке и уходил из кафе. Адриан сказал бы с полным на то основанием: «Если твой крокодильчик не укусит ее как следует, он сойдет с ума».

Я отводил глаза от желтого пятнышка, от света дома Вирхинии, и возвращался к танцам. Я видел перед собой обнимающихся людей; видел Опина с Убанбе, болтающих с компанией девушек; видел Хосебу с Адрианом, которые что-то пили на террасе, а иногда и Лубиса. Я завидовал им. Мне казалось, что они действительно живут в настоящем, живут летом 1970 года, и все, что они пережили раньше, уже давно исчезло из их сознания и их сердец; что прошлое было для них лишь некими флюидами, которые скользили по их душам, не задерживаясь там. Моя же душа продолжала оставаться комком вязкой каши. Ненависть, которую я испытывал к Анхелю, омрачала мои добрые отношения с матерью и время от времени уносила меня в мерзкую пещеру, как в ту пору, когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет. А моя любовь к Вирхинии отрезала мне путь к другим женщинам. У меня уже не было привычки составлять сентиментальные списки, но, если бы я занялся этим, Вирхиния, несомненно, стояла бы на первом месте. Были и другие женщины, которые тоже меня привлекали, – например, Сусанна, Виктория, Паулина или мои приятельницы по ВТКЭ, – но они не годились для этих списков. Они скорее подходили для списков крокодильчика.

Время текло размеренно, вращаясь, словно волчок: за одними танцами следовали другие; за субботой воскресенье; за воскресеньем – суббота следующей недели. И казалось, что этому не будет конца, что время тоже, как и волчок, погружается в спячку. Но в начале августа внезапно произошло некое странное движение, и я оказался свидетелем ссоры между Адрианом и девушками, которые были нашими соученицами по занятиям на лесопильне. Ничего особенного не произошло, но стало совершенно очевидным, что мир и покой суть неотъемлемые свойства неба и гор, но никак не человеческого сердца и разума. Это был знак: будут и другие странные изменения, другие финты, и с каждым разом они будут все хуже, все серьезнее. И в какой-то момент чья-нибудь жизнь – еще один волчок – покатится по земле.

Была суббота. Я закончил свое выступление и пошел на террасу кафе посидеть с Адрианом, Хосебой и Лубисом. «Почему ты заканчиваешь танцы этой пьесой, Казачком? – сказал мне Лубис. – Здесь, в Обабе, это немного странно». Он смотрел на меня своими большими глазами. Я не знал, что ответить, я не понимал его замечания. «Лубис хочет сказать, что мы не в России, – пояснил Хосеба другим, более ироничным тоном. – То есть, что ты предатель, раз принес сюда этот танец с Волги, и заслуживаешь нашего полного презрения».

Он затянулся своей папироской, наклонился ко мне и пустил мне в лицо облако дыма. «Поосторожней, думай, что делаешь», – возмутилась Виктория, разгоняя дым рукой. Она сидела как раз за мной вместе с Паулиной, Нико – дочерью директора банковского филиала, открытого в Обабе, – и четырьмя французскими юношами, проводившими в гостинице каникулы. Тут же, за столом позади Адриана, сидела Сусанна со своим другом – Мартин называл его Маркизиком.

Виктория выглядела раздраженной. «Прости мне эту ужасную ошибку, – галантно сказал Хосеба. – Я сейчас же сверну тебе папироску, чтобы ты на меня не сердилась». – «У меня нет никакого желания курить», – ответила Виктория. «Ну так скажи мне, что я должен сделать, чтобы ты меня простила. Я в твоем распоряжении». С Хосебой трудно было поссориться. Так же трудно, как понять, каков его истинный нрав.

«Лубис прав, Давид. Это тебе не Россия! – торжественно вещал Адриан. – По крайней мере, таково мое мнение. Я не вижу снега, не вижу большевиков и, главное, не вижу ни одной бутылки водки. – Он встал со стула и указал на столы на террасе. – Ни одной! – крикнул он. Потом поднял свой бокал, что бы произнести тост. – Но я вовсе не собираюсь жаловаться. Джин-тоник просто замечательный!» – »Что касается того, что здесь нет большевиков, это еще как посмотреть», – сказал Хосеба. Лубис наклонился ко мне: «Я только хотел высказать тебе свое мнение, Давид. Но если ты хочешь играть этого Казачка, у тебя для этого полная автономия». Автономия: в устах Лубиса это слово было неожиданным «А что бы ты сам сыграл в конце танцев?» – «Мне нравится пьеса, которую называют Пагочуэта. Здесь ее все время играли». Он говорил о пассакалье, которой завершались многие народные праздники. «Хорошо, Лубис. Порепетирую ее на этой неделе и включу в репертуар».

Адриан вновь поднялся. «Это не Россия, друзья. Это Франция!» – крикнул он, показывая на стол, за которым Паулина, Виктория и Нико беседовали с французскими юношами. Нико на это тихонько что-то сказала, нам удалось расслышать только «джин-тоник». «А ведь правда! Я как-то не подумал! – вновь закричал Адриан. – Джин-тоник! Это не Франция! Это Англия!»

«Ты нам преподал настоящий урок географии», – сказал Маркизик, приятель Сусанны. Ему было лет двадцать пять, и он казался прямой противоположностью Хосебе. Одевался очень опрятно и носил ухоженную бородку. На нас он смотрел с антипатией. «Ах, как неблагородно, господин маркиз! – сделал ему замечание Адриан. – Вы нападаете на меня со спины, словно какой-нибудь негодяй». – «Ради бога, Адриан. Не будь выродком», – сказала Сусанна. Выродком. Это слово тоже оказалось для меня неожиданным. Оно совсем не подходило ей, несмотря на то, что она жила в Мадриде, заканчивая медицинское образование, которое начала в Сарагосе. В конце концов, она ведь была дочерью врача Обабы, человека, который выразил мне молчаливое восхищение, увидев, что я читаю книгу Лисарди. «Извините, пожалуйста, госпожа маркиза», – ответил ей Адриан, пристально взглянув на нее.

Бывало, глаза Адриана внезапно утрачивали свой блеск и становились будто деревянными, словно глаза фигурок, которые он выпиливал в своей мастерской. Сусанна, зная этот взгляд и то, что он означает, – в такие мгновения Адриан был способен сказать какую угодно гадость, – повернула голову в другую сторону и стала смотреть на долину. Но там она обнаружила лишь темноту и беспокойно заерзала на стуле.