Моей первой реакцией была благодарность, но в ту ночь, когда Трику увезли в больницу – единственная ночь, когда в подвалах, где полиция пытала заключенных, стояла тишина, – я понял смысл такого поведения. Полиция подготавливала послание: «Эчеверрия – предатель». Было очевидно, что наш стремительный провал вызовет подозрения в организации, и они начнут задавать вопросы. Когда тюремный комитет передаст им отчет – «После допросов Эчеверрия вышел в чудесной форме», – подозрения обретут силу. Я буду подвергнут новому допросу, на этот раз в тюрьме, и моих товарищей убедить будет непросто. Я весь вспотел. Я представил себя брошенным на пол в тюремной камере.

В это самое мгновение – «Слава богу», – подумал я – дверь открыл один из полицейских, напомнивший мне, что пора завтракать, и предложивший вместе выпить кофе. Я стал пить кофе и обратил внимание на толстую железную дверь, напоминавшую дверцу сейфа, которая служила входом в подвал. Вскочил и со всей силы ударился о нее головой.

Я очнулся через двадцать часов в больнице. «На улице проходят протесты против того, как обращались с тобой и твоим другом», – сказал мне санитар. Я понял, что спасен, и испытал счастье. Я еще не знал о вреде, который я себе причинил: Глубокая рана на лбу, навечно оставившая фиолетовый шрам.

Покинув больницу, я стал страдать. Сначала из-за Трику, который в течение многих дней находился в состоянии комы, под угрозой того, что уже никогда не придет в себя. Во-вторых, на протяжении долгого года – из-за Рамунчо, которому пришлось взять на себя груз, по праву принадлежавший мне. В-третьих, потому что в течение этого долгого года я был вынужден терпеть товарищей по организации. И в-четвертых, потому что практически по сегодняшний день мой шрам, мое позорное пятно, приговорил меня к одиночеству.

Приговоренный к одиночеству. Снова термин консультантов по вопросам эмоциональной сферы. Но это неважно, ведь все мы банальнее, чем думаем. Уж я-то наверняка. И если говорить о приговоренных к одиночеству, то недавно я видел по телевизору девушку весом сто двадцать килограммов, которой очень хорошенькая ведущая – пятьдесят пять килограммов, зеленые глаза – удивленно говорила: «Как, тебя никто не любит? Но почему?» То же самое она сказала бы и мне. Выразила бы точно такое же удивление. Словно не заметила бы моего фиолетового шрама. А я бы чувствовал себя как девушка весом сто двадцать килограммов. Разумеется, я бы не расплакался, сказал бы что-нибудь жесткое. В конце концов, – излишне это говорить – я сильный человек.

Во время первого свидания в тюрьме, на которое пришла моя тогдашняя девушка – ее звали Нико, и она работала фотографом в газете, – она не могла оторвать глаз от моего шрама на лбу. «У него ведь изменится цвет, правда?» – наконец спросила она. «Ну конечно, изменится», – ответил я ей. Но он не изменился. Он оставался тем же на протяжении пяти или шести лет. Потом он утратил яркость и стал более приглушенного сиреневого цвета. Но до этого он успел отпугнуть Нико. И всех остальных женщин. Мне смешно: я как-то прочел в одном из воскресных приложений, которые публикуют газеты, что для мужчин очень важна внешность женщины, но что женщины не придают никакого значения внешности мужчины. Я не перестаю смеяться над этим: укрась себе голову шрамом, тогда и поговорим.

Но одиночество оказалось лишь малой частью цены, которую мне пришлось уплатить, не более двадцати или двадцати пяти процентов. Ведь в действительности помимо шрама на лбу у меня есть и другой, точно не знаю где, может быть, в душе, или в сердце, или в мозгу: клеймо предателя.

Мы, предатели, – отвратительные твари. Даже тот, кто прощал все, не простил предательство своего ученика. И ученик повесился, Я же хотел искупить свои грехи, надеялся добиться прощения посредством образцового поведения. В тюрьме я говорил себе: «Я во всем признаюсь и возьму на себя тот крест, что несет сейчас Рамунчо»; но боялся, что меня убьют. Потом я подумал, что все улажу, когда выйду на свободу. Напишу Папи письмо с признанием и уеду за границу. Но меня опередили мои уехавшие друзья: Трику – в Монтевидео, Рамунчо – в Соединенные Штаты. Мое признание не принесло бы им никакой пользы. И я решил молчать.

Прошли годы, и история предательства в поезде затерялась среди тысяч других историй. О ней, пожалуй, помним мы с Трику, Рамунчо, Папи да еще кто-нибудь. Но это все. Трику заново родился в Монтевидео, и теперь он стал богатым гражданином, владельцем одного из лучших ресторанов в городе И у Рамунчо все тоже хорошо, или даже лучше. В его случае из ада его вызволила любовь. Я же, в отличие от них, влачу весьма средненькое существование. Но ничего, мой второй шрам тоже меняет свой цвет, становится все более приглушенным, как и шрам на лбу, и я не теряю надежды.

В свете этого утра компьютер казался совершенно белым, и у меня создалось впечатление, что бумаги, фотографии и прочие предметы, сгрудившиеся вокруг, мешают ему. Я тут же принялся расчищать стол, и все было отправлено в большую картонную коробку. В какой-то момент я подумал отвезти все на свалку в Три-Риверс, как сделал это с тетрадью с гориллой. Но мне стало немного жаль, и я оставил все как есть. Или почти все, потому что я отобрал две фотографии, чтобы поместить их в более красивую коробочку: снимок, который сделал отец Хосебы в день нашего первого занятия с Сесаром и Редином и тот, что был сделан во время открытия мастерской Адриана возле Купальни Самсона. Я поступил так прежде всего ради Сесара и Лубиса. Оба они часто приходят мне на память. Лубис испытывал бы отвращение к людям, которые угрожали Сесару.

На столе остался только белый компьютер. Я спросил себя, можно ли оставить что-нибудь возле него, и из колоды карт, которую мне подарил Папи, вынул бабочку Мэри-Энн, ту, что имеет название Gonepteryx rhamni, желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Я положил ее на стол и немного подождал. Воздух не дрогнул, тишина не нарушилась, все по-прежнему пребывало в покое. Но кабинет, казалось, стал радостнее. Вскоре, словно кто-то ее позвал, в дверях появилась она, и мы вДвоем отправились на прогулку.

Мы провели вторую половину дня на берегу озера Кавеа. Парусники и маленькие лодки бороздили воду. Сидя на террасе одного из кафе, мы заказали для всех лимонные пирожные, lemon cakes. Потом Хелен заговорила о вчерашнем выступлении. «В конце все стали смотреть на твой лоб. И с удивлением не обнаружили никакого шрама», – сказала она Хосебе. «У меня, конечно, есть тенденция к автобиографичности, но не до такой же степени», – ответил Хосеба.

Но на самом деле его тенденция к автобиографичности вполне даже доходит до этого предела. Шрам у него есть, но не на лбу, а на затылке. Он бросился на угол двери не вперед, как об этом говорится в его рассказе, а назад. Врачи утверждали, что если бы удар был немного сильнее, он бы не выжил и не смог всего этого рассказать.

«Думаю, людям выступление понравилось, – добавила Хелен. – А история с Тоширо даже вызвала смех. Что совсем уж необычно: о троцкистах в калифорнийских газетах пишут очень плохо». Хелен убеждена, что это самый консервативный штат. Даже в большей степени, чем Техас или Алабама. «Но больше всех смеялись Кэрол и Хелен, – сказал я. – Они очень хотели приятно провести время. Они были к этому предрасположены».

Как говорили римляне, Мэри-Энн попыталась потрудиться pro domo sua, лить воду на свою мельницу: «Кэрол с Хелен действительно желают приятно провести время. Поэтому им хотелось бы послушать и твои рассказы. Мы могли бы сделать это прямо на ранчо, в присутствии небольшого количества слушателей». – «Хотят подбодрить своего больного», – прокомментировал я Хосебе. «Дональд действительно искренне ценит то, что ты пишешь, – возразила Мэри-Энн. – Он раздарил множество экземпляров рассказа, который был опубликован в Визалии». – «Первый американец Обабы, – сказал Хосеба, демонстрируя хорошую память. – Мне тоже хотелось бы его послушать. Или, по крайней мере, прочесть». – «Посмотрим», – сказал я, чтобы не продолжать разговор на эту тему.