Я не заходил в дом Эфраина и Росарио, но увидел под навесом рюкзаки Лиз и Сары. Мэри-Энн потом сказала мне, что обе наши дочери решили переехать: Лиз – потому что хочет там пожить, а Сара – потому что хочет быть рядом со своей старшей сестрой Они простодушны, но причиняют мне боль. Мы тоже, видимо, были простодушны во времена Редина и наверняка причиняли ему боль. Мы немного презирали его. Сам я, хоть и верил в него больше, чем Хосеба и все остальные, высказывался весьма сурово по поводу его поведения. Он мне казался человеком слабохарактерным, иногда даже подобострастным, особенно в своих отношениях с людьми из гостиницы «Аляска». Или с Анхелем. Потому-то я так обрадовался, когда узнал, что история с Хемингуэем была правдой. Видя наше недоверие, Редин, должно быть, думал: «Смейтесь, сколько хотите, молодые люди. Но вполне возможно, что в ваших жизнях не будет и намека на тот блеск, что был в моей». И ему не откажешь в справедливости. Если развлекаться вместе с Хемингуэем это не блеск, то что же тогда такое блеск? И теперь, когда я начинаю думать об этой фотографии, у меня появляется желание выкурить сигару.

Этой ночью я видел во сне старика, сидящего у дверей Ируайна. На нем был светлый костюм и гранатового цвета галстук. Ему было лет восемьдесят. «Неужели это вы? Что вы здесь делаете, Редин?» – спросил я, узнав его. «А что же мне делать, Давид? Разве не видишь? Я жду последний поезд». Я широко ему улыбнулся' и сказал, что у него прекрасный вид и чтобы он не думал о последнем поезде, пока ему не стукнет сто лет. Он снял очки и посмотрел на меня в упор: «Надо смириться, Давид. Что еще нам остается делать? Натягивать веревку подобно скотине, чувствующей нож у горла?» – «Вы правы, лучше спокойно ждать», – сказал я. «Ну, разумеется! Смотри! Вот и мой поезд». Я обернулся и разглядел в полутьме вокзал в Обабе и группу молчаливых людей, ожидающих прибытия поезда. Внезапно начальник станции схватил меня за руку: «Садитесь». В испуге я вырвал руку. «Это не мой поезд! Я пришел только проводить этого господина!»

«Спокойно, Давид. Это я», – сказала Мэри-Энн. Мне стоило труда успокоиться. «Я видел сон. Боролся с медведем, чтобы спасти стадо», – сказал я наконец. «Вы, баскские пастухи, всегда такие. Но на этот раз медведь тебя одолеет». Она шутливо набросилась на меня, и мы поцеловались.

За ночью и ее мрачным сном последовал очень веселый день. Мэри-Энн проявляла большую активность. Она позвонила нашим друзьям из Книжного клуба в Три-Риверс, чтобы организовать выступление. Хосеба, со своей стороны, продолжает пребывать в прекрасном настроении. Мексиканцы вволю повеселились, видя, какие усилия ему требуются, чтобы взгромоздиться на лошадь. «Ненавижу этих гигантских животных!» – повторял он. «Леандро, приведи-ка сюда пони», – попросил Эфраин одного из своих товарищей. Хосеба стал кричать: «Нет, не надо пони, Леандро. Собаку! Или лучше кошку, они все-таки пониже будут!» Мы все смеялись. Потом я увидел, как Хосеба выходит из загона в широкополой шляпе на голове.

В череде воспоминаний мне на память пришел один факт из нашей жизни, который я полностью забыл. Однажды мы с Трику и Хосебой зашли к одной гадалке, чтобы та раскинула нам карты, и Хосебе выпал бубновый туз. «Ты несешь в себе солнце – сказала ему гадалка, сеньора Гульер. – Что бы ты ни делал, все у тебя получится». – «Значит, в тюрьму он не попадет», – с серьезным лицом сказал Трику Он уверовал в сеньору Гульер с тех пор, как, еще в детстве, стал свидетелем того, как она угадывала истории болезней его одноклассников. Он часто приходил к ней за советом и безоговорочно следовал им. Сеньора Гульер вновь раскинула карты, и лицо ее стало озабоченным. «Карты говорят, что вы все трое попадете в тюрьму». Она передала колоду мне. «Перемешай, пожалуйста». Потом попросила то же самое у Трику. Наконец, она обратилась к Хосебе: «Возьми карту, любую, какую хочешь, и положи ее на стол». Хосеба сделал то, о чем она просила. «Какая хорошая!» – обрадовалась сеньора Гульер. Это снова был бубновый туз. «Твое солнце очень могущественное. Ты спасешься сам и спасешь своих товарищей. От тюрьмы в том числе».

Хосеба поднял кверху указательный палец: «Так вот, знайте, отныне и впредь – наинижайшее почтение тому, кто дает вам свет и тепло». Он был скептиком, так же как и я. Но сеньора Гульер, видно, была не простой гадалкой. Наш визит к ней состоялся в начале 1976 года, за семь или восемь месяцев до того, как нас схватила полиция и мы попали в тюрьму. Однако вскоре, в мае 1977 года, мы вновь обрели свободу. Во многом благодаря Хосебе.

Воспоминание тут же рассеялось, оставив меня немного грустным, но спокойным. Если бы сеньора Гульер была здесь, я попросил бы ее снова показать карты Хосебе. Как бы мне сейчас пригодился бубновый туз!

Сегодня мы ездили в Секвойя-Парк. Хосеба по-прежнему пребывает в великолепном настроении, и мы с Мэри-Энн от души смеялись, когда он подошел к справочной стойке, чтобы на полном серьезе спросить, где конкретно находятся самые большие деревья. Служащие справочной службы недоверчиво на него посмотрели и показали на окружавшие нас секвойи. Но Хосеба не отступал: «Нет, не обычные. Другие, большие». Он был настолько серьезен, что служащие никак не могли понять, подтрунивает он над ними или нет. «Вам эти секвойи кажутся обычными?» – спросил его один из них. «В моей стране большинство деревьев такого размера», – ответил он с невозмутимым видом. «Ну, тогда, если желаете, пройдите к окошечку, и пусть вам вернут деньги», – наконец сказал ему служащий. И отошел от нас, как человек, ждущий подвоха.

Потом мы пошли взглянуть на «самое древнее живое существо в мире», на секвойю, которой, как говорят, около трех тысяч лет, и Мэри-Энн объяснила нам, что ее не всегда называли так, как сейчас, Генерал Шерман; век назад ее звали Карл Маркс. Смена имени дала повод для дальнейших шуток, но, оказавшись вблизи дерева, мы ощутили волнение и замолчали. Страшно думать, что оно видело свет три тысячи лет тому назад и что в те времена какая-нибудь коза вполне могла бы обглодать его все целиком. Но оно оказалось сильнее коз, бурь, морозов, людей. И вот оно стоит. И продолжает расти. Да будет благословенно упорство деревьев.

Прежде чем выйти, мы немного посидели в food stand [19] парка, где взяли несколько бутербродов. «Помнишь, Давид? Мы были здесь в тот день, когда узнали, что я беременна Лиз», – сказала мне Мэри-Энн. «Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни», – ответил я.

Невозможно забыть тот день. Мы возвращались в Стоунхэм после посещения врача в Три-Риверс и у нас обоих возникло желание проехать по шоссе дальше. Мы хотели насладиться этим известием, не делясь ни с кем, даже с Хуаном. В тот вечер, когда мы наконец все ему рассказали, волнение моего дяди было столь велико, что от радости он разрыдался, и мы почувствовали себя виноватыми, что не сказали ему раньше.

Мэри-Энн закурила сигарету; теперь она курит только в хорошие минуты. «Кстати о Лиз, теперь я знаю, почему она так сердита на нас», – сказала она мне. «Она сердита на меня, а не на нас», – поправил я ее. «На нас, Давид. Уже несколько дней она разговаривает со мной совершенно недопустимым образом». – «Так что же произошло?» – «Она хотела на каникулах поехать в Санта-Барбару, как ее одноклассники».

На фоне того, что я себе представлял, причина показалась мне совершенно незначительной, просто глупостью. Я спросил Мэри-Энн, не можем ли мы как-то это уладить, не могла бы какая-нибудь семья на неделю взять на себя заботу о наших детях. Мэри-Энн затушила сигарету и встала: «Поехали в город. Может быть, удастся решить все разом: и с Санта-Барбарой, и с выступлением в библиотеке». Мы выехали в Три-Риверс, и через два часа все было улажено. Лиз с Сарой поживут в Санта-Барбаре у сестер директора школы, а Хосеба выступит перед членами Книжного клуба через неделю, в следующую среду. Мэри-Энн возьмет на себя перевод текстов на английский язык.