Играл проигрыватель, музыка звучала чуть слышно. Пани прибавил звук. «Здесь могут быть микрофоны, – сказал он мне, усаживаясь на диван. – Знаешь, что это?» Он имел в виду мелодию. «Гуриди, не так ли?» – сказал я ему. «Именно так. Восьмая пьеса. На мой вкус, самая красивая из всех». И тут же перешел на политические темы. Сказал, что испанская диктатура доживает свои последние дни, и поинтересовался, есть ли у меня определенное мнение по поводу того, какую роль должна выполнять революционная группа в том случае, если в Испании построят демократию. Он употребил именно этот глагол, построить, словно говорил о каком-нибудь бараке.

Через два часа мы с ним были уже у парка Монсури, стояли у одного из входов в него в ожидании автобуса. Папи вынул из кармана карточную колоду и показал ее мне. На футляре была фотография бабочки оранжевого цвета. Я прочитал: Euskalerriko Tximeletak, «Бабочки Страны Басков». «Ты никогда не верил, что я энтомолог, – сказал он. – Но пока мы жили в Ируайне, я также и насекомыми занимался. Вот доказательство. Колода напечатана в прошлом месяце».

Я попытался вытащить карты из футляра, но они лежали в нем так тесно, что у меня не получилось. «Эта колода для тебя, – сказал он мне, кладя свою Руку поверх моей. – Если она тебе ни к чему, оставь ее в том zulo в Ируайне вместе со шляпой американца. Как дар». Выражение его лица не менялось, даже когда он шутил.

Колода, которую мне подарил Папи, теперь хранится не в тайнике в Ируайне, в zulo, а в моем кабинете в Стоунхэме. Она всегда там была, с моего первого дня на ранчо. Дяде Хуану она тоже нравилась, и часто, сидя под навесом в своем кресле-качалке, он забавлялся тем, что перебирал карты, словно это была коллекция художественных открыток. То же самое делали Лиз и Сара. Играя с ними, я иногда изображал мага и раскидывал перед ними карты: если выпадала темная ночная бабочка, плохая примета; если выходила желтая или красная, это было к добру.

Я оторвал руки от клавиатуры компьютера и пошел за колодой. Перемешал карты. Хочу снова разложить их на столе. Не так, как когда играл с дочерьми – Лиз и Сара выросли и не верят, что их отец волшебник, – а для того, чтобы разбудить воспоминания.

Вот на столе первая карта. На ней – желто-коричневая бабочка с шестью черными глазками. Ее имя Pararge maera. Она ассоциируется у меня с Адрианом. Когда мы жили в Обабе, он мог бы носить ее в качестве эмблемы на лацкане пиджака.

Я бросил следующую карту, и выпала большая красивая бабочка цвета белого перламутра, с черными пятнами на передних крылышках и четырьмя глазками ярко-красного цвета – на задних. Ее имя Parnassius apollo, и она, вне всякого сомнения, соответствует Убанбе. Он всегда у меня перед глазами: на суде, состоявшемся по поводу смерти Лубиса – пятнадцатью годами позже, в 1985 году, – он был единственным, кто осмелился назвать убийц, за что был очернен; многие тогда говорили о «физической и моральной деградации боксера Горостизы». Мы не разделяли это мнение. Убанбе – для нас, для всех друзей Лубиса ты всегда будешь Parnassius apollo, и мы всегда будем видеть рядом с тобой Себастьяна, первого, кто оплакал Лубиса А вот и карта Себастьяна, его бабочка: не очень большая, шафранового цвета. По имени Colias croceus.

Четвертая карта: Eudia pavonia. Это ночная бабочка, смешанного золотистого, синего и серого цвета, с двумя черными линиями на задних крылышках. На ней выделяются четыре глазка, похожие на настоящие глаза. Тереза: я подумал о тебе, Вирхиния, какая же бабочка соответствует тебе? Я хотел бросить на стол лишь одну карту, но выпали одновременно две: Leptidea sinapsis, чисто-белого цвета, и так называемая Euproctis chrysorrhoea. He слишком красивое имя, чего нельзя сказать о самой бабочке. У нее маленькие белесые крылышки, если хотите обычные; но – и именно эта особенность дала ей имя – брюшко у нее золотого цвета. Вирхиния: если тебе нужна эмблема, носи такую бабочку как брошку на своем платье.

Lymantria dispar: бело-розовая. Ее передние крылышки будто кем-то разрисованы; а задние словно две фалдочки. И я думаю о своей матери.

Восьмая карта упала картинкой вниз, и я так ее и оставил. Я сказал себе: «Это Хосеба. Я еще не знаю, какая карта ему соответствует». Возможно, то же самое он думает обо мне.

Девятая: Plebejus icarus. Маленькая, синяя. Это Лубис.

Десятая: Gonepteryx rhamni. Ярко-желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Нет песни без музы. Мэри-Энн.

Сегодня днем мы с Мэри-Энн ездили в аэропорт в Визалию встречать Хосебу. При выезде, в очереди к оплате за стоянку какая-то женщина, приехавшая, кажется, из Чикаго, стала жаловаться, что устает от долгих путешествий. Она жаловалась себе потихоньку, пока не обратила внимание на нас с Хосебой, сказав: «У вас тоже не блестящий вид. Интересно, сколько времени вы провели в пути». Все было ясно. Мы выглядели одинаково, хотя Хосеба провел в самолете тридцать часов, пересек океан и все Соединенные Штаты, я же выехал из Стоунхэма поздним утром, спокойно позавтракав на открытой террасе своего дома. Впрочем, для меня это не было неожиданностью. Зеркало ежедневно напоминает мне о реальности.

Ни от Мэри-Энн, ни от Хосебы не ускользнула бесцеремонность этого замечания, и воспоминание о нем омрачило наш разговор. В конце концов я решился и прямо заговорил о своей болезни. Мы как раз подъезжали к ранчо, и Хосеба восхищался красотой Лимонной Долины. «Это земля золотых плодов, – сказал я ему. – Нет лучше места, чтобы прийти в себя после долгого путешествия. Вот увидишь, jet-lag [17], который мы сейчас испытываем, исчезнет как по волшебству». Мэри-Энн не стала ходить вокруг да около и ввела его в курс моего состояния: «Давид в последнее время не очень хорошо себя чувствует. Врач говорит, что ему придется сделать еще одну операцию на сердце». – «Чтобы летать получше?» – легкомысленно сказал я. Но Мэри-Энн с озабоченным видом продолжила объяснять Хосебе мое состояние. «Необходимо что-то делать, – сказала она в конце. – Сейчас он не может даже поднять на верхний этаж коробку с книгами».

Я подумал: «Хосеба такого случая не упустит». Так и произошло. Он преувеличенно нахмурил лоб и на повышенных тонах ответил Мэри-Энн: «На что это ты намекаешь, Мэри-Энн? Хочешь заставить меня таскать ящики? И стричь газон? И рубить дрова? Даже не думай! Я приехал отдыхать и заявляю тебе, что и пальцем не пошевельну». Хосебе очень хорошо удается роль ворчуна, и Мэри-Энн рассмеялась. «Я имела в виду не такую легкую работенку, Хосеба. Я собиралась заставить тебя чистить конюшни. Не получится у тебя весь август только языком трепать!» – «Послушай, Мэри-Энн, – сказал Хосеба. – Я надеюсь, ты будешь более радостно смотреть на жизнь. Иначе мы с Давидом каждое воскресенье будем ходить на бейсбольные матчи. Я тебя предупреждаю». Мэри-Энн снова рассмеялась. Ей нравятся писатели, а книга Хосебы – одна из ее любимых.

«Я буду просить тебя не о работе, а об одном одолжении, – становясь серьезной, сказала затем Мэри-Энн. – Ты знаешь, в Соединенных Штатах в каждом местечке есть свой Книжный клуб. Так вот Дональд, руководитель такого клуба в Три-Риверс, спрашивал меня, не согласишься ли ты выступить с лекцией. Я помогла бы тебе с английским». – «Поговорим позднее, но в принципе я не против».

Уже в Стоунхэме Росарио и Эфраин оказали Хосебе прекрасный прием. Они приветствовали его и проводили к бывшему дому дяди Хуана, чтобы показать ему его комнату. А вот Сара с Лиз повели себя совершенно ужасно. Сара не произнесла ни единого слова, «из-за приступа застенчивости», как она обычно говорит; что касается Лиз, то она улеглась в постель и ничего не желала про нас знать. Когда Хосеба подошел к ней, она спрятала голову под подушку, я рассердился и назвал ее tuntuna, что по-баскски означает «дура». Тогда она принялась кричать: «Shut up! Don't speak Basque to me!» – «Замолчи! Не говори со мной по-баскски!»