Мы с Хосебой, Трику, еще одним товарищем, которого мы называли Карлосом, находились в резерве во французской деревеньке Мамузин неподалеку от По. Мы работали на огромной молочной ферме вместе с другими ?migrants espagnob [20], выжидая, когда наступит, выражаясь словами Карлоса, «момент, чтобы продолжить борьбу». Папи сообщил нам в письме, что осенью нам предстоит пересечь границу для проведения особой акции.
Жизнь, которую мы вели в Мамузине, была противна Хосебе, и он все время выражал свое недовольство. Помню, как-то утром, когда мы чистили хлев, он потерял терпение и принялся ругаться так яростно, что наши андалусские товарищи прервали работу и уставились на него. Я сделал вид, что в этом нет ничего особенного, и упрекнул его, что он жалуется несправедливо; что запах навоза может быть не менее приятен, чем аромат роз. Тогда он пригрозил мне вилами, заявив, что если я еще раз повторю такое, навозный фронт нашего движения за освобождение получит своего первого мученика. Он шутил, но выражал то, что чувствовал. Он был очень зол. И не столько из-за работы, хотя она ему ужасно не нравилась. И не из-за Пали, который послал нашу группу на эту ферму вместо того, чтобы, например, послать нас в Париж. Истинным виновником его плохого настроения был Карлос. Как говорили в то время, между ними происходила «плохая химическая реакция».
Карлос был очень серьезным, очень сухим и ужасно педантичным. Представляя нам его, Папи сказал: «С этим ответственным за группу вы будете в полной безопасности. Он не любит неожиданностей. Он готов посвятить пять часов подготовке пятиминутного дела». И он не преувеличивал. Карлос был просто помешан на «подготовке» и, едва закончив работу на ферме, запирался в своей комнате, чтобы изучать планы (здания министерства в Мадриде, например), или принимался изучать теорию (помню название одной из его книг: Последствия колониализма в Третьем мире). В противоположность ему Хосеба не посвящал вопросам политики и борьбы ни одной минуты. Он только что открыл для себя «американский черный роман» и все время занимался тем, что читал произведения Росса Макдональда, Раймонда Чандлера или Дэшиля Хэммета. Кроме того, он собирался опубликовать свою первую книгу под псевдонимом «Рамон Гармендиа». На собраниях после первых двадцати минут он начинал смотреть на часы и тысячью способов демонстрировал скуку. Для Карлоса такое поведение было нестерпимо.
Разрыв наступил в конце июля, когда мы находились в Мамузине уже около месяца. После ужина Карлос обычно делал пробежку, потому что, как он говорил, подготовка к борьбе требовала в первую очередь «хорошей физической формы». В тот день он решил проявить характер и потребовал, чтобы мы делали то же самое. Ему казалось, что мы физически слабые. Мы должны упражняться, бегать вместе с ним. Хосеба стал смеяться: «Только этого нам не хватало после того, как мы целый день убирали навоз!» Потом встал со стула и покинул сборище, усиленно размахивая рукой в знак несогласия. «Я не против, но в это время мне надо работать», – извинился Трику. В Мамузине он выполнял обязанности повара. «Извини, Карлос, но мне кажется, Хосеба прав. Достаточно тех физических упражнений, которые мы делаем каждый день», – сказал я, и таким образом позиция Хосебы получила поддержку. «У вас очень слабая дисциплина», – резко упрекнул нас Карлос. С той поры он стал еще более сухим и почти не подходил к нам. Предпочитал проводить свободное время, болтая с андалусскими эмигрантами, поскольку, как он любил повторять, было необходимо познавать и «другую социальную реальность».
Все говорило о том, что мы четверо останемся в такой разреженной атмосфере до того дня, когда покинем Мамузин. Но в первую неделю августа со мной произошло что-то странное; нечто, что в конечном итоге изменило наше положение. Пожалуй, дело было в следующем: я заметил изменения своей индивидуальности. Я осознал это в тот день, когда, моя вместе с Хосебой бидоны, сказал что-то, не имеющее особого значения. И был удивлен, ибо слова вылетели у меня именно так, как если бы их произносила моя мать, словно ко мне приклеился именно ее выговор, а не бернский акцент жителей Мамузина или андалусский наших товарищей по ферме.
Вначале я не обратил на это большого внимания. В конце концов, я ведь много думал о своей матери. И страдал из-за нее. Знал, что она чувствовала себя подавленной с того самого дня, как полиция пришла искать меня на виллу «Лекуона», понимая, что кроется за этим посещением, и из-за грубости, с какой был произведен обыск. Я знал, что всю швейную мастерскую перевернули вверх дном, а когда полиция ушла, по полу были раскиданы платья, лоскуты, пуговицы, наперстки и даже пули, поскольку у одного из жандармов разрядилась обойма, когда упало ружье. Иногда я заходил в телефонную кабинку и звонил ей, но нам не удавалось поговорить подряд и двух минут, потому что она начинала плакать. Это было мне тяжело, и я стал откладывать звонки.
Шли дни, и постепенно дух моей матери стал овладевать мною. Однажды утром, проснувшись, я хотел было произнести обычную, нормальную фразу: «Ну, посмотрим, какая сегодня погода». Но с моих губ слетели другие слова: «Посмотрим, какую погоду послал нам Господь». Так, как если бы это сказала моя мать. К тому времени я уже заметил и другие сходства. Например, когда я курил, я выпускал дым так же, как она.
«Никогда со мной не происходило ничего столь странного», – сказал я однажды Хосебе. Только ему я мог рассказать об этом. Трику воспринял бы это слишком серьезно из-за своего увлечения эзотерическими проблемами. «О чем ты?» – спросил Хосеба, готовясь внимательно меня выслушать.
«Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих астральных путешествиях, – сказал он, когда я закончил рассказ, – но, судя по тому, что рассказывал мне Трику, я бы сказал, что ты – жертва этого явления». Я не знал, говорит ли он серьезно или шутит. Наверняка половина на половину: в шутку из-за темы, но всерьез оттого, что видел, как я озабочен.
Той ночью мне приснился сон. Я находился в аквариуме, в зоне глубоководных рыб. Кто-то сказал: «Видишь здесь эту тень? Это рыба, которая называется Chiasmodon. Она обитает во мраке морского дна». У меня вырвался вздох: «Жить вот так, никогда не покидая этих склизких камней, не ведая о том, что существуют светлые места!» Послышался голос Лубиса: «Ты имеешь в виду тьму? Но раньше она тебе нравилась, Давид. Помню твою радость, когда мы купались в водоеме пещеры– в Обабе». Я вгляделся и увидел рядом с Лубисом свою мать. «Если бы только это! – воскликнула она. – Но мой сын очень изменился. Раньше он очень любил свою мать. А теперь не пришел даже проститься». – «Не говори так, мама». – «Я ни в чем тебя не упрекаю, Давид. Просто мне бы хотелось сказать тебе последнее прости». – «Сказать мне последнее прости?» – «Разве тебе не сказали, Давид? Я умерла. Но я спокойна. Я не навсегда останусь в зоне глубоководных рыб. Скоро Господь призовет меня в светлое место, где обитают рыба-клоун и другие разноцветные рыбки. Поэтому здесь со мной Лубис. Он меня туда отведет».
«Проснись, Давид!» – прошептал Хосеба, тряся меня за плечо. Он слез со своей койки и сел возле меня. «Ты стонал, – сказал он. – Я всерьез завидую твоей способности видеть сны. Если мы все же попадем в тюрьму, ночи ты будешь проводить за ее стенами». – «Это было мучительно, – сказал я. – Мне снилось, что умерла мама».
Он задумался. «Я вижу для тебя только один способ успокоиться, – сказал он наконец. – Позвони домой и поговори с матерью». – «Я не могу звонить отсюда. Это опасно». Он взглянул на часы. «Четверть седьмого. Если мы отправимся немедленно, в половине восьмого ты будешь в телефонной кабинке в По». – «И мы ничего не скажем Карлосу?» – «Как хочешь». – «Пошли», – решился я, мы быстро оделись и отправились к старому «рено», которым пользовались в Мамузине.
Когда мы вышли из комнаты, нам показалось, что в туалете кто-то есть, и мы дождались, пока откроется дверь. Но это был не Карлос, а андалусский работник по имени Антонио. Хосеба часто с ним разговаривал. Он попросил, чтобы тот, если увидит monsieur le patron, сказал ему, что нам пришлось уехать, но что к девяти часам мы вернемся на ферму. Антонио кивнул и предложил нам две сигареты. «Вместо завтрака», – сказал он хриплым голосом только что проснувшегося человека. И мы отправились в По, куря сигареты.
