От больницы мы пошли пешком к итальянскому ресторану в районе миссии. Едва войдя туда, мы услышали музыку, тарантеллу. Мужчина в красном жилете играл на аккордеоне в углу заведения. Колесо, что теперь вращалось у меня в голове – можно сказать, словно в калейдоскопе, только вот блеска не было, – тут же трансформировалось. Все доводы, идеи, цитаты, которые до этого мгновения я перебирал в уме, чтобы приободрить Хелен, моментально улетучились. «Мой отец тоже аккордеонист», – сказал я. Мы сидели в нескольких шагах от человека, исполнявшего тарантеллу. «Как хорошо!» – воскликнула Хелен. «Не так уж и хорошо, – ответил я, – у нас никогда не было добрых отношений».
И я стал рассказывать об отце. «Когда я был ребенком, то имел обыкновение составлять списки», – сказал я. Я раскаялся раньше, чем закончил фразу: здесь, в итальянском ресторане в миссии, под звуки тарантеллы, признание звучало неуместно. Но сказанное слово – как пролитую воду, как брошенный камень – трудно вернуть обратно. Мэри-Энн и Хелен внимательно смотрели на меня в ожидании продолжения.
«Мама называла их сентиментальными списками, – сказал я, поняв, что мне не отвертеться. – Я составлял их из имен дорогих мне людей: первым шел самый любимый человек; затем тот, кого я очень любил, но немного меньше того, кто стоял на первом месте, и далее в такой последовательности. Так вот, мой отец довольно быстро исчез из списков». Мэри-Энн посмотрела на Хелен: «Я же говорила тебе. Он совершенно нормальный парень» – «Не is an absolutely normal guy». Она сделала ударение на слове absolutely, слегка растянув его. Хелен улыбнулась.
Почувствовав твердую почву под ногами – можно сказать, взяв быка за рога, – с помощью сентиментальных списков, я сделал второе признание: я намеревался написать книгу о жизни, которую я вел в своей родной стране до отъезда в Америку. Я сказал так, потому что это была правда и потому что я хотел произвести впечатление на Мэри-Энн. Настало время приступить к сбору merits, необходимых для того, чтобы заполучить ее фотографию, ее внимание, ее любовь. Идея написать книгу не могла оставить безразличным такого человека, как она.
Мэри-Энн повернулась к Хелен: «Я не верю этому человеку. Не знаю, правду ли он говорит. Разве он похож на писателя?» Я поспешил ответить: «Я не сказал, что я писатель. Я же вам уже рассказывал: я работаю управляющим на ранчо моего дяди… – Я замолчал. В голове у меня возникла другая мысль. – Но на самом деле я аккордеонист, как и мой отец».
Как пелось в одной карибской песенке из Тор Теп, «я явно поразил тебя». «Это правда?» – спросила Мэри-Энн, широко раскрывая свой глаза Северного Кейпа. «Но ты противоречишь себе! – воскликнула Хелен. – Если ты ему не доверяешь, зачем спрашиваешь?» Она выглядела значительно бодрее, чем когда мы забирали ее из больницы.
Мэри-Энн встала из-за стола. «Если хочешь отказаться от своих слов, у тебя еще есть время», – сказала она. Она направлялась к человеку в красном жилете. «Ты не должна сомневаться во мне», – ответил я. Но когда я осознал происходящее, я уже сидел на табурете Луиджи – он произнес это имя, когда пожимал мне руку, – с аккордеоном, старым, но очень хорошо сохранившимся «Гуэррини», на коленях. «Мне хорошо известен этот инструмент. У меня был практически такой же», – сказал я Луиджи, тронув клавиши. Я мысленно перебрал все пьесы, которые обычно играл на танцах в Обабе, и наконец выбрал ту, что называется Падам Падам.
Едва я закончил пьесу, Мэри-Энн и Хелен разразились аплодисментами, как и все остальные люди сидевшие за другими столиками, а Луиджи вновь восторженно пожал мне руку. Я же тем не менее почувствовал себя плохо. Я был в ярости, я ненавидел себя за то, что нарушил обещание, которое дал самому себе в Стоунхэме, никогда больше не играть на аккордеоне – и прежде всего не играть именно эту пьесу: Падам Падам. Я вдруг оказался за пределами итальянского ресторана, за пределами Сан-Франциско и Соединенных Штатов. Я вновь был в Обабе со своим другом Лубисом.
Мэри-Энн заметила перемену в моем настроении. «Не беспокойся. Ты не так уж плохо играл», – пошутила она. «Мне следовало выбрать другую мелодию», – сказал я. «Почему?» – спросила она. Подошел официант с блюдами, которые мы заказали, и я воспользовался паузой, чтобы обдумать ответ. Был неподходящий момент рассказывать историю Лубиса, я не хотел возвращаться в прошлое и говорить: «Эта мелодия, Падам Падам, очень нравилась моему другу Лубису, который давно умер». – «Так почему это был плохой выбор?» – настаивала Мэри-Энн. «Я обо всем расскажу в книге». Мне удалось добиться, чтобы это прозвучало весело.
Я обратился к Хелен. «Твой отец должен быть доволен, – сказал я. – Ты здесь, приехала в Сан-Франциско, чтобы быть рядом с ним. Прошли годы, а твоя любовь к нему неизменна. Сколько людей могли бы сказать то же самое? Пять процентов? Десять процентов?» Мэри-Энн слушала меня, держа стакан около носа.
«Я бы очень хотела, чтобы это было так, но я совсем не уверена, – сказала Хелен. Она промокнула губы салфеткой. – Когда я была ребенком, мы с отцом были очень близки. Помню, как-то мы с мамой пошли встречать его на станцию и, когда пришли туда, его не было. Мы перепутали время и опоздали. Перроны были пусты, никого не было видно, это очень напугало меня, и я подумала, что никогда больше его не увижу. Но внезапно он появился на перроне и стал звать меня. Я побежала к нему и обняла его изо всех сил. Это был чудесный момент. Один из самых чудесных в моей жизни. – Хелен сделала паузу. Луиджи теперь играл классическую мелодию аккордеонистов: Баркаролу. – Но потом мы отдалились друг от друга, – продолжала Хелен. – Мы всегда в конце концов отдаляемся от любимых людей. Не знаю почему, но так происходит. Это один из уроков, которые преподает нам жизнь». Я молчал, не имело смысла спорить с ней.
Потом на протяжении всего ужина мы говорили только о банальных вещах. О занятиях в колледже, о том, как устроено ранчо, где выращивают скаковых лошадей.
Мы решили поехать на такси втроем, потому что наши отели были расположены в одном районе. «Давайте я сяду спереди, – сказала Хелен, усаживаясь рядом с водителем. – Вам надо обсудить планы на завтра». Мы с Мэри-Энн расположились на заднем сиденье. «Проспект Ломбард, тысяча восемьдесят», – сказала Хелен. Мы тронулись с места на довольно большой скорости. Мне хотелось что-то сказать, поговорить о предстоящих планах, но я не знал, как начать. «Сколько у тебя осталось дней от отпуска?» – спросила меня Мэри-Энн. У нее в голове тоже плясали числа. «Я уезжаю послезавтра», – сказал я. «Я тоже. Хелен еще останется, а мне уже надо приступать к занятиям». Мы выехали на проспект Ломбард. Ее отель находился на другом конце улицы.
«Что будем делать? Пойдем куда-нибудь завтра?» – спросил я ее. Каникулы подходили к концу, и становилось непросто принимать решения. Уже нельзя было сказать: «Мы туристы, пойдем бродить по Сан-Франциско». Теперь речь шла о привычной повседневной жизни. «Я, пожалуй, не пойду. Мне нужно купить подарки», – сказала она. Ее мысли были уже в Ныо-Гэмпшире. И возможно, адресатом одного из подарков был ее boy friend, ее друг.
Правду говорят песенки Тор Теп: когда тебя отвергает женщина, в которую ты влюблен, твое сердце раскалывается. «Как бы то ни было, если ты передумаешь, позвони мне в гостиницу, и мы вместе поужинаем», – сказал я. Я сам удивился, что оказался в состоянии выдавить из себя эту фразу. Я чувствовал, как что-то – то ли косточка, то ли заноза – застряло у меня в горле.
Такси, остановилось, Хелен заплатила водителю. Мы с Мэри-Энн вышли из машины. «Так вот, – сказал я ей, – если у тебя появится желание поужинать вместе, позвони мне. А если еще раньше захочешь прогуляться, сделай то же самое». Она избегала моего взгляда. «А что, баскские пастухи не имеют обыкновения покупать подарки?» – спросила она. «Никогда! – воскликнул я. – Мы добились своей славы сами по себе. Мы – одинокие души. Бродим по неприютным горам и бесплодным пустыням лишь в сопровождении наших верных псов». – «Университетские городки тоже могут быть неприютными», – сказала она, роясь в своей плетеной сумке. «Если мы больше не увидимся, вот то, что по праву принадлежит тебе», – добавила она, протягивая конверт, полный фотографий. «Значит, на самом деле ты не настоящий папарацци», – сказал я ей. Я хотел спросить ее, не собирается ли она дать мне одну из своих фотографий, но она повернулась к Хелен, и я не отважился. Прощание – вполне в духе песенок из Тор Теп – было печальным.
